Мамочка Лора пыхтела трубкой до тех пор, пока она не погасла, и потерла мундштуком свой острый нос. Она внимательно изучала Сэма, а тот отвечал на ее взгляд, и у меня появилось такое чувство, будто они обмениваются сигналами, и все это нас не касается. Седины в ее волосах было гораздо больше, чем у Сэма, но по возрасту, думается, она была моложе. Наконец она произнесла:
— С севера Катскила, верно?
— Верно. О войне что-нибудь слышно?
— Об этой-то? Да она закончится месяца через два-три. Похоже, тебя привлекает жизнь Бродяг?
— Похоже… Особенно, если учесть, что я по профессии — одиночка.
— Ты — молодец, неплохое представление устроил. Ничего похожего не видала.
— Да вот пришло внезапно в голову. Не хотелось, чтобы подумали, будто мой сын — единственный талантливый человек в семье.
— Так ты его отец?
— Да, но это отдельная история. И я не стану рассказывать ее без его позволения.
Мамочка Лора взглянула на меня. Я почувствовал в ней доброту и рассказал нашу историю, с удивлением обнаружив, что делаю это безо всякого труда. Бонни и Минна притихли. Во всяком случае, под взглядом седовласой женщины они не решились продолжать игру по дележке моей скромной персоны. Я рассказал чистую правду, не чувствуя необходимости врать и приукрашивать. Когда я закончил, Сэм сказал:
— Он — наверняка мой сын. И явно похож на меня, понимаете?.. Просто он еще не до конца вырос.
— А ты, — повернулась ко мне мамочка Лора, — тоже по профессии одиночка?
— Наверное, я должен быть одиночкой, — ответил я, — потому что когда па так говорит это, у меня внутри будто колокольчик звенит. Но люди мне нравятся.
— Так и папе твоему они тоже нравятся, — сказала мамочка Лора. — Неужели ты считаешь иначе, Дэви? По правде говоря, иногда я думаю, что одиночки — вообще единственные, кому они нравятся.
Я вдруг обнаружил, что ее речь изрядно отличается от речи всех остальных. В то время я бы не смог объяснить, в чем разница — я просто чувствовал, что она использует слова лучше, чем кто бы то ни было из моих знакомых, и очень хотел научиться так говорить.
— Жизнь, которой мы живем, всегда небезопасна, часто одинока, трудна и утомительна. Ты действительно хочешь присоединиться к нам, Дэви?
— Да, — ответил я. — Да!
— И достаточно сильно, чтобы даже потерпеть ради этого немного обучения?
Я не имел ни малейшего понятия, что за обучение она имеет в виду — ведь рассказывая историю своей жизни, я уже упомянул, что прекрасно умею обращаться с мулами. И тем не менее я сказал:
— Да… честно, я буду делать все!
При этих словах папаша Рамли засмеялся, булькая в бороду, но мамочка Лора адресовала свою улыбку не столько мне, сколько всей Вселенной.
— Вот так, Лора! — сказал папаша Рамли. — Разве не говорил я, что где-нибудь да добуду тебе чертова ученика, чтобы получить хоть какую-то пользу из книг, которые все эти годы отнимают силы у мулов? А может быть, я добыл и не одного. Ты как, Сэм Лумис, годишься для книг?
Мой отец выглянул в маленькое окошечко — они были из настоящего стекла, вшитые в брезент так искусно, что никакой ветер бы не смог выдавить их или задуть внутрь капли дождя. На миг он показался мне много старше, чем был когда-либо прежде; если и была в его морщинистом лице скрытая радость, то я не обнаружил ее.
— Не судьба мне, папаша Рамли, — сказал он. — Я попытался однажды немного поучиться, когда мои молодые годы уже давно прошли… А впрочем, это не важно. Если леди станет учить моего сына, ручаюсь, он будет ходить на уроки и они пойдут ему на пользу.
Папаша Рамли поднялся, хлопнул Сэма по плечу и кивнул мне.
— Он и с горном своим неплохо управляется, — сказал он. — Ну что ж, оставайтесь, джентльмены. Вам повезло! Просто так получилось, что вы заглянули ко мне в удачное время: я давно оправился от шока при рождении. А главное — я пока не умер. Когда еще приниматься за человека, если не между его рождением и смертью? И если сукин сын не возразит вам в это время, значит, не возразит никогда.
21
Мы остались — на четыре года.
Папаша Рамли был наблюдательным человеком. Трезвый ли пьяный ли, он все еще относился к себе критично — если только не переходил порог, который и сам не всегда осознавал, и не погружался в черную пучину отчаяния. Тогда ему не хватало рассудительности, и кому-нибудь приходилось быть с ним и пить с ним до тех пор, пока он не назюзюкивался вдрыбадан. За исключением этих нечастых случаев, его грусть всегда была окружена нимбом веселья — так же, как даже в самом веселом его смехе всегда таилась нотка печали. Это верно для любого из нас, но в нем присутствовало в более явном виде, как будто эмоционального сырья, которого природа, не желая рисковать, выдала нам всем по ложечке, папаше Рамли досталось целое ведро.