Между Скоаром и пещерой тек один ручеек, узкий и мелкий. По пути в город я просто перешагнул через него. Чтобы обмануть собак, мне придется с утра отыскать что-нибудь получше, уже уйдя от пещеры. Но и ночью ручеек мог немного помочь мне. Он протекал под изгородью недалеко от того места, где я был сейчас. Так что я мог бы пройти с милю вверх по ручью до ивы, которую, я был уверен, смогу узнать даже в темноте.
Я вылез из кустов и перебрался через поросшую травой лужайку. Туман навязывал мне ужасную медлительность; десять минут тянулись, точно тысячелетие, и я услышал монотонное журчание воды, когда уже почти утратил всякую надежду найти его. Большая лягушка прыгнула из темноты в темноту — я так и не увидел ее.
Пробираясь вверх по течению, я представлял, как меня окружают жуткие опасности. В мелком ручье не могло быть аллигаторов, но зато могли водиться мокасиновые змеи. Я вполне мог оступиться и разбить себе голову. А если черный волк почувствует мой запах, он нападет на меня прежде, чем я успею выхватить свой нож…
Однако напал на меня рой москитов.
К этому времени филин перестал ухать, а аллигатор в болоте, должно быть, догнал свою жертву, поскольку я больше не слышал его. Когда наконец пропал молочный свет луны в тумане надо мной, я понял, что нахожусь под покровом леса. Туман был все еще плотным; я ощущал его сырость собственной плотью. Пальцы выставленной вперед руки целую вечность искали опору и наконец наткнулись на листья ивы. Я ощупывал маленькие ветки, потом нашел толстые и через еще одну вечность натолкнулся на ту, форму которой помнил. Это было то самое, знакомое мне дерево-друг, и я забрался на него. Наверху я снял набедренную повязку, привязал себя за талию к стволу, и черт с ним, с удобством. Коричневый тигр слишком тяжел, чтобы забраться сюда.
Я видел его в своей жизни всего лишь несколько минут, но в любой момент, закрыв глаза, могу восстановить облик этого зверя — его огромное темно-желтое тело, покрытое полосами темного золота, пятнадцати футов от носа до кончика хвоста; лапы, широкие, точно сиденья от стула; и глаза, отражающие огонь, — не зеленые, а красные…
В Книге Джона Барта упоминается один странный чудак, который, когда вот-вот была готова разразиться последняя война Былого Времени, ходил в зоопарки нескольких городов и по ночам освобождал зверей, выбирая только самых опасных: кобр, американских буйволов, маньчжурских тигров. Иногда он убивал ночного сторожа или другого служителя, чтобы украсть ключи, и в конце концов был убит сам — гориллой, которую в ту ночь выпускал. Должно быть, он полагал, что платит человеческой расе за свои обиды. Да-а-а, наверное, не существовало такого животного в мире, которое ненавидело бы нас столь же горячо, как некоторые члены нашего собственного племени…
Люди ненавидят и презирают черного волка, который, несмотря на свою устрашающую силу и ум, склонен к подлости и коварству. Я никогда не слышал, чтобы говорили, что ненавидят или презирают коричневого тигра; наоборот, когда я был с Бродягами Рамли, я слышал о тайном культе, адепты которого обожествляют этого зверя. Папаша Рамли представил меня в Кони-куте одному из таких, дружелюбному шарлатану, который позволил мне подслушать их службу. Они увлекаются алхимией, явно не имеют ничего общего с колдовством и варят что-то вроде любовного зелья для своих оргий, которое, говорят, весьма действенно, хотя я лично никогда не видел его действия.
«Могуч он (так они начинали свои заклинания) — кто бродит, точно мгла в ночи, воистину могуч золотой и благонамеренный, милостивый и всепрощающий Глаз Огня!»
Было чертовски впечатляюще — слышать, как люди молятся созданию, существующему наяву: я наслаждался этим и был склонен закрыть глаза на некоторые выражения, которые, как я чувствовал, немножко не соответствовали действительности…
На моей иве москиты обглодали меня до костей…
Не возражаете, если я еще немножко поцарапаю вам мозги? Мысль о москитах только что пробудила у меня воспоминания о жарком золотом деньке, когда мы с Ники поспорили. Это было в сосновом парке возле Олд-Сити. Ники говорила, что москиты очень смелые, иначе бы они не стали возвращаться из-за глотка крови, рискуя быть прихлопнутыми. Я отвечал, что они просто глупы, ибо разве это смелость — задержаться из-за глотка для того, чтобы сделаться слишком плоским, когда придет время насладиться им. Они задерживаются, чтобы рискнуть ради славы, — утверждала она. Ну и глупо, утверждал я, вот если бы они носили броню поверх мягких мест, как жуки, но они брони не носят, и, чтобы показать Ники, что именно я имею в виду под мягкими местами, я кое-где покусал ее. Толкнув меня на сосновые иглы, она спросила, не имею ли я в виду, что эти москиты совсем развратные и голые? Я опрокинул ее на землю. А ты погляди на них, сказал я. Тогда она решила, что я должен снять с нее одежду со строго воспитательной целью: показать москитам, как ужасно быть голым. А я предложил ей сделать то же самое со мной, если мы не хотим, чтобы она была ужасной в одиночестве. Она тут же принялась хлопать тех, которые кусали меня, когда я помогал ей быть ужасной, а я делал то же самое в отношении ее, что уже само по себе было интересно. Дальше мы решили подсчитывать шлепки, чтобы определить, кого из нас насекомые считают более вкусным. Мы рассеянно гонялись друг за другом между деревьев и камней, хохоча во все горло, и процесс этот занял немало времени, так что мы успели забыть, с чего начался наш спор, но решили, что вопрос: «Кто из нас вкусннее?» — был ничем не хуже первоначального. Мы лежали лицом друг к другу и усиленно готовили друг друга к известному занятию, и тут я вспомнил предмет нашего спора, и то, что случилось дальше, доказало, что москиты действительно глупы: они поняли, что наступило благоприятное время, когда можно безнаканно нас кусать, и само по себе это было достаточно здравым рассуждением, но они забыли, что у каждого из нас была свободна рука, и ею мы могли не менее безнаказанно шлепать их.
Разумеется, Ники совершенно невозможно победить в любой высоколобой дискуссии. Эта маленькая плутовка заявила, что москиты умирают, героически жертвуя собой, ибо видят, какое удовольствие нам доставляет шлепать друг друга, и это с их стороны стопроцентный альтруизм. Подобное проявление доброй воли, сказала она, это знак безграничного мужества, оно сопутствует только очень незаурядному интеллекту. Взгляни на Шарлеманя, сказала она, или на какое-нибудь из этих девяностодневных чудес Былого Времени, вроде Святого Георгия и его вечно любящего вишневого деревца, или бедного Юлия Цезаря, разделившего свою желчь на три части, чтобы не обидеть друзей, римлян, земляков и так далее…
Прежде чем я заснул на той иве, мой разум встрепенулся от еще одной мысли, как встрепенулся бы он, увидь я отблеск огня на далеком облаке. Война!.. Теперь, когда я мог отдохнуть в относительной безопасности, в мою голову вторглась мысль о том, что война с Катскилом стала реальностью, вещью мрачной и действительно происходящей.
Люди говорят, что войны будут всегда; не говорят только — почему. Разумеется, ребенком я размышлял, как здорово было бы погибнуть со славой, первым бросившись рубить головы и выпускать кишки плохим парням, которым случилось оказаться врагами. Армия в том виде, в каком она была представлена солдатами скоарского гарнизона, выглядела не совсем славной, что и поселило во мне некоторые ранние сомнения. Солдат отпускали в увольнение небольшими группами; даже священники из приюта, со всей стоящей за ними силой и властью Церкви, бывало, морщились и вздрагивали, когда по улице шла кучка вояк, мертвецки пьяных, ведущих сальные разговоры, мочившихся там, где им заблагорассудится, насилующих женщин и задиравших мужчин. Полицейские старались управляться с ними одним путем — как можно быстрее заманивали их в дешевые бары и бордели, а затем возвращали назад, в казармы. Мне приходилось слышать подобное и о моряках, но я ни разу не видел ничего, что могло бы запятнать их честь. Зато я слышал о флотилии кораблей, вооруженных палубными арбалетами и огнеметами и предводимых капитанами, которые имели обыкновение храбро умирать на палубах со словами о долге. На эти флотилии легла основная тяжесть войны, предпринятой шестьдесят лет назад, когда, как утверждали наши учителя-жрецы, Мога неохотно признала независимость Леваннона. Неохотно признала, ну надо же! У Мога отобрали святую гнойную рану, и зависеть от Леваннона было все равно что слону советоваться с шавкой…