Когда я снова взглянул на далекую вершину холма, я увидел, что гвардия все еще отбивается от нападающих. Вокруг знаменосца осталось уже не больше дюжины моганцев. Кольцо защитников редело, но они держались все с той же упрямой отвагой, окруженные темно-зеленой массой. На гребне холма деморализованной кавалерии все же удалось отбить назад небольшой пятачок земли. Тут и там потерявшие всадников скакуны убегали в лес, предоставляя людей их собственной людской изобретательности.
Однако уже вернулась кавалерия первого батальона. Они поднялись на холм; изрыгая страшные проклятия, обрушились на зеленый отряд, окружавший гвардию, и сокрушили его, это оторвавшееся от телеги колесо. Флаг заколебался и двинулся к вершине холма. Затем явились моганские пехотинцы — пришедшие в чувство, энергичные, их паника была теперь побеждена более простым желанием. В своем воображении я слышал, как их мечи со свистом рассекают воздух и с хрустом разрубают плоть — минуту или две я сам дрожал, объятый безумием гордости. Ведь это был успех моего золотого горна.
Я увидел, как мужчина в темно-зеленой форме бежит в лес, преследуемый тремя моганскими солдатами. Один преследователь потерял свою набедренную повязку и большую часть рубашки; расстояние превращало обнаженного воина в букашку — тощую, скачущую, высоко поднимая колени. Копье вонзилось в спину беглецу, и он упал. Обнаженный парень и его товарищи раз за разом тыкали спички-копья в неподвижно лежащее тело… С тех пор мне пришлось сражаться в двух войнах, не запятнав своего имени, — в войне с пиратами в 327-ом и в восстании этого года, когда мы встали на защиту реформ Диона и были вынуждены узнать, что реформы не приносят и не могут принести людям никакой пользы, если только они не проводятся постепенно. И я больше никогда не вынимал свой золотой горн рядом с полем битвы… Теперь все катскильцы обратились в бегство, а флаг Мога во всей своей красе реял на вершине холма. Я не видел красно-черного стяга; должно быть, отступавшие унесли его в лес. Я больше не видел солнечного света. Кавалерийское подразделение первого батальона присоединилось к разбитому, и их командиры начали совещаться под серым небом. Лишь пехотинцы преследовали катскильцев в лесу. Один кавалерийский командир отрывисто махал руками, точно в гневе или оправдываясь. Другой, похоже, даже сидя на испуганно танцующей лошади, умудрился высечь огонь из кремня, чтобы зажечь трубку, поскольку я увидел крошечный призрак серого дыма над его головой.
Вскоре труба позвала пехоту назад — вряд ли солдаты смогли много сделать в лесу, где катскильцы могли перегруппироваться и заставить их пожалеть о погоне, — и моганские батальоны снова пришли в движение. С тех пор, как я увидел того, первого разведчика, прошло не больше двадцати минут. И за это короткое время состоялась стычка, в которую с обеих сторон было вовлечено несколько сотен человек.
Причиной войны стал очень скучный спор о границах, который так или иначе длился уже в течение пяти лет. Насколько я могу понять, государства существуют только из-за границ и ни по какой другой причине; границы же начерчены людьми, более или менее похожими на вас и на меня, и на вашу тетушку Кассандру, и нам нравится думать, что мы знаем вполне достаточно, чтобы не сидеть голым задом в грязи, не поднимать дикобраза за хвост и не отрывать ребенку голову, намереваясь вылечить зубную боль. Это интересная тема; возможно, я сумею представить вам отличное разрешение любого противоречия. После дождичка в четверг. Если, конечно, не просплю… До меня с дороги долетели слова:
— Ты видал, какого катсера я укокошил? Такого высоченного сукина сына с бородой… Ради Авраама, не похоже, чтобы их учили прикрывать свои кишки.
Некоторые голоса были переполнены болью — солдаты несли раненых. Один хотел видеть свою дочь. Ее могли бы привести сюда, считал он, здесь ведь безопасно, никаких вонючих солдат вокруг. Ей девять, и она могла бы надеть коричневый комбинезон, который ей сшила ма… Потом этот голос затих, но послышался другой:
— У меня болит голова.
Раз за разом, ослабевая, заглушаемый шарканьем множества ног, бряцаньем оружия, другими голосами, он повторял:
— У меня болит голова, у меня болит голова…
Они ушли, и утро стало столь же мирным, каким было прежде. Если только на свете вообще есть такая вещь, как мир…
Я не слышал за собой лая собак; теперь я освободился от этого и многих других страхов. Скоро в Скоаре будут праздновать приход славной армии, и всем станет плевать на сбежавшего дворового мальчишку. Соберутся толпы, разведут костры, дети будут танцевать голышом и визжать, в церквях зазвучат благодарственные гимны, таверны и бордели будут готовиться к долгой ночной работе, полицейским тоже придется потрудиться, разнимая ссорящихся и утихомиривая пьяниц и шарлатанов, которые выскочат из своих нор при первом же запахе всеобщего возбуждения, и ораторы поспешат из своих стойл… сами знаете, как это бывает. Найдутся и вожжи с кнутом — на тот случай, если оратор начнет мямлить при исполнении радостной задачи вбивания архиважной чепухи в мозги общественности…