— Ты знаешь этого человека? — спросил мой отец.
Я с силой отвела взгляд и посмотрела на отца. Зло, какого я никогда раньше не видела, мелькнуло в его глазах. В ужасе я сделала небольшой шаг назад. Я больше не могла контролировать страх, овладевший моим телом, разумом и душой.
Когда я молчала, его губы сжались в линию, на шее выступила вена. Он посмотрел на меня понимающим взглядом.
Я судорожно сглотнула — горло словно сомкнулось. С дрожащим вздохом я покачала головой и слабо ответил:
— Нет.
Улыбка расплылась по лицу моего отца. Это было не что иное, как мерзкое, ужасное и злое. Он толкнул мужчину, который с грохотом упал на землю, раздался еще один приглушенный крик, но он был слишком слаб, чтобы защититься или встать.
— Иди и выбери пистолет на свой выбор, — это была не просьба – это был приказ. Он указал глазами направо.
Мне потребовалась минута, чтобы заставить ноги двигаться. Я не могла здраво мыслить, потому что часть меня знала, чего он от меня хочет; я просто отказывалась в это верить.
Мои ноги тряслись, и в тот момент, когда я повернулась спиной к отцу, по моему лицу потекли слезы.
Я была ошеломлена и почувствовала отвращение. Я не могла найти в себе сил кричать, умолять. Господь знает, что бы он со мной сделал, если бы я была слишком громкой. Я моргнула, но слезы так и не прекратились. Моя рука дрожала, когда я потянулась за первым попавшимся мне пистолетом.
Оружие показалось мне тяжелым в моих руках, и я чуть не выронила его в шоке. Мой желудок скрутился в агонии, которую мне никогда не позволили бы показать. Мой отец сказал мне, что я собираюсь стать оружием, а оружие не плачет.
— В любое время, Екатерина.
Его глубокий голос разрушил мою душу.
Я обернулась, и выражение чистой ярости исказило его черты, когда он увидел мое заплаканное лицо. Мои глаза были опухшими, губы в синяках от резких укусов, и я едва двигалась — дюйм за дюймом, медленными шагами, пока не вернулась на свое предыдущее место.
— А теперь я хочу, чтобы ты посмотрела этому человеку в глаза, — он схватил беднягу и потянул его обратно, удерживая его голову неподвижно. На его лице не было ничего, кроме страха и страдания, когда он пытался покачать головой, молча умоляя меня не слушать моего отца. — И я хочу, чтобы ты застрелила его прямо между ними.
Я подняла руку, и она дрожала, как будто нас поразило землетрясение.
— Я научил тебя, как снимать предохранитель.
Я ясно видела это воспоминание. Я отказалась это сделать, и тогда он отвел меня в комнату, внутри которой не было ничего, кроме стула. Стул был огромным, сделанным из дерева. На нем были ограничители, и мне не потребовалось много времени, чтобы понять, что я буду в нем сидеть.
Его люди насильно привязали меня к нему, мои руки и ноги были неподвижны.
Не имело значения, сколько раз я умоляла их отпустить меня или сколько слез я пролила. Мой отец оставался пассивным, не произнося ни единого слова, пока я не успокоилась, и это заняло у меня некоторое время.
— Знаешь, Екатерина, что это за стул?
В его тоне была какая-то злоба, о которой я молилась Богу, как мне казалось. Но как только наши взгляды встретились, дьявол выскочил, и я поняла, что он не собирается обращаться со мной хорошо.
Я яростно замотала головой и проглотила весь плач, который грозил вырваться наружу.
— Это, мое дорогое дитя, — он засмеялся, как будто это была самая смешная шутка на свете. — Электрический стул.
Все мое тело замерзло, а затем я моргнула, позволяя соленому морю хлынуть из моих глаз. Мне едва удалось удержаться от рвоты, и я старалась сохранить храброе выражение лица. Я, конечно, слышала о стульях и знала, для чего они нужны. И все же, каким бы жестоким и извращенным ни был мой отец, я никогда не предполагала, что он сделает это со мной.
— Чем больше ты не подчиняешься моим приказам, тем больше ты не будешь чувствовать ничего, кроме боли, пока не научишься использовать эту боль и сделать ее своим самым большим преимуществом.
Это было последнее полное предложение, которое он мне сказал. Все остальное было командами, которым я не могла следовать. Он сказал мне не плакать, поэтому, когда слеза стала видна, меня ударило током. Он сказал мне перестать дрожать, поэтому, когда я не смогла контролировать свое тело, меня ударило током.
Это была самая ужасная боль, которую только можно себе представить. Меня наказали за то, что я не могу контролировать, за то, чего я действительно боялась. Моего отца не волновало, сколько я просила, рыдала или рвала.
Он сказал мне, что я всего лишь бесполезный ребенок, бесполезная женщина, и что ему очень стыдно поделиться со мной своей фамилией.
И тогда все, что я мог сделать, это просить, чтобы меня убили. Я больше не могла мириться с тем, что меня заперли, когда со мной обращались как с худшим зверем за то, что было вне моего контроля. Я умоляла и умоляла его унизить меня, но каждый раз, когда я делала это, он наказывал меня еще сильнее.
Дурацкая башня, в которой меня заперли, была клеткой, и он любил изолировать меня от мира.
С того момента, как металлическая дверь была заперта, мне почти не давали еды, чтобы выжить. Мое тело было слабым, и я часто болела. Его личные врачи приходили в башню, чтобы вылечить меня, но только после того, как меня усыпляли лекарствами.
Мой отец очень ясно дал понять, что я никогда больше не ступлю в этот мир, пока он не выйдет на пенсию, и у него не было планов делать это в ближайшее время. Даже зимой, когда в России было очень холодно, он почти не давал мне тепла, но по прошествии месяцев я привыкла к холоду и обморожениям.
Он позаботился о том, чтобы никто из моих братьев не знал, что происходит. Судя по тому, что он говорил своим людям в тех редких случаях, когда меня навещали, они думали, что я нахожусь в каком-то молодежном лагере для одаренных.
Однажды я попыталась рассказать Доминику, что происходит, после того, как он на некоторое время меня выпустил. Но как только я открыла рот, появился один из охранников моего отца и предупредил меня. Если бы я кому-нибудь рассказала, они бы умерли. И я не хотела, чтобы мои братья умерли — я любила их больше всех; я бы предпочла страдать и мириться со всеми наказаниями и одиночеством, чем позволить им причинить боль.
— В любое время, Екатерина, — яростно процедил мой отец.
Это вырвало меня из транса, печаль и агония охватили меня. Бедный человек, чье лицо было покрыто засохшими слезами, причем свежими, так как они никогда не переставали капать, закрыл глаза.
Он понимал, что должно было произойти, и если бы я этого не сделала, то это сделал бы мой отец – определенно.
Моя рука дрожала, когда я подняла пистолет. Постепенно в мою голову пришла идея. Это был не самый умный выход, но, возможно, это единственный выход.
Я уставилась на металлический предмет в своей руке. Как только я об этом подумала, моя рука перестала дрожать. Спокойствие — это все, что я могла чувствовать, как будто оно принесет мне покой, как будто все это можно было наконец остановить.
Медленно я подняла пистолет и приставила его к виску. Мои глаза закрылись сами собой, и я продолжала перематывать счастливые воспоминания из того времени, когда была моложе. Когда мама любила меня, все истории, которые Алексей рассказывал мне перед сном, все настольные игры, в которые меня научил играть Доминик, все времена, когда мы с Виктором действительно ладили.