– Что ж вы, Яна Яковлевна, не зайдете к нам, не навестите больного сотрудника? Петр Данилыч и я приглашаем вас. Приходите сегодня, как номер сдадите, я испеку лимонный кекс.
– Ой, простите, закрутилась, у меня действительно много работы. Сегодня обязательно зайду.
– Только Петр Данилыч попросил, чтобы вы, как будете выходить, позвонили ему. Он волнуется, хочет вас получше встретить.
– Да что вы! Не надо беспокоиться.
Примерно полседьмого Яна набрала номер Черемшанова.
– Ждем вас, Яночка Яковлевна! – горячо заверил он. – Адрес вам Поля сказала?
Жил Черемшанов в четырех автобусных остановках от редакции. Яна решила пройтись пешком. Через полчаса она уже звонила в дверь коллеги.
– Так вот вы какая, значит? – разулыбалась Полина Георгиевна. – Петя, Петя, Яна Яковлевна пришла!
Но никто не отозвался.
– Ну ничего, посидим-поокаем вдвоем. Захотелось вдруг ему душ принять и побриться. Уже полчаса, наверно, в ванной торчит.
– Да вы загляните, мало ли чего?
– Нет уж, не буду. Страсть он этого не любит.
Петр Данилыч появился из ванной лишь через двадцать минут – раскрасневшийся, довольный.
– Добрый вечер, Яночка Яковлевна! Ничего, что я в халате? Ну, как вы там живете-можете? Поля, доставай кекс!– Все-таки осталось еще что-то человеческое в Черепе, – на следующее утро делилась Яна с Кудряшовым. – Так тепло меня встретили. Правда, смешно так получилось: я пришла, а он, оказывается, в ванне! Ждем десять минут, ждем пятнадцать – а он все не выходит. И Полина Георгиевна странная такая. Говорю ей: сходите, проведайте его. А она ни в какую. Видать, и ее вышколил. А потом – раз! И появляется в халате! Мне даже как-то не по себе стало…
– В халате?
– Да, представь, в длинном синем махровом халате! Так по-домашнему, без комплексов, свой в доску.
– Да уж.
– А потом мы пили чай с кексом. И Череп рассказал, что когда-то очень давно подавал надежды как оперный певец. Сам Лепешинский хвалил его тенор.
– Лепешинская, ты хочешь сказать? Балерина?
– Балерина?! Что за дурь, Олег?
– Ну, кажется есть такая… Да нет, он, наверно, сказал: Лемешев!
– Да нет, вроде не Лемешев. Какая-то такая длинная фамилия была.
– Бред какой-то. А вообще, с трудом верится, – пробормотал Олег, вспомнив лающий тенорок Черепа.
– Но ты меня не дослушал. И вот, за несколько дней до дебюта Череп подцепил сильнейшую ангину. И все! Голос пропал навсегда! Знаешь, он вчера чуть ли не разрыдался, когда вспоминал, как долго он разучивал партию Ивана Сусанина, как мечтал выйти на сцену и спеть «О дайте, дайте мне свободу!»
– Муть какая-то. Никогда не слышал, чтобы Череп о театре говорил.
– Ничего удивительного. А когда нам об этом говорить? Крутимся как белки в колесе. Каждый день заново наполняем бездонную бочку. А на следующее утро – все сначала. Конвейер!
Тут зазвонил телефон.
– Сан Санычу я опять зачем-то понадобилась, – в глазах Яны мелькнула тревога. – Надеюсь, что долго не задержусь.
… Возвратилась она через 40 минут – вернее, ворвалась в кабинет и первым делом грохнула об пол бокал. Затем ребром ладони сшибла блюдце. После чего – вазу. Но она разбилась не сразу. И Яне пришлось сделать еще две попытки, прежде чем пол усеяли тяжелые зеленоватые осколки.
– Ты офигела что ли? Я сейчас психбригаду вызову! – примчавшийся Кудряшов крепко схватил ее за плечи.
– Вызывай, вызывай, у меня, кажется, реально поехала крыша! Я сейчас тут все на хрен разнесу!
– Да уймись ты! Что опять стряслось?
– Да, все здесь разнесу, а потом пойду и убью эту суку!
– Какую суку?
– Эту тихоню, эту мразь, эту нашу белую кость Анну Петровну! Олег, в номере опять ошибки! Представляешь, вместо «мэр» в газете стоит «мэрин»! А вместо «деловых кругов» – «деловые овалы»! – и Яна истерично захохотала. – Это уже не опечатки! Это кое-что посильнее! Эта сука ржет мне прямо в лицо!
– Не может быть! Я тебе не говорил, но после того случая я лично перечитываю все после корректоров. Только они этого не знают. А сейчас, пока Черемшанов болеет, я сам подписываю полосы в печать. Вчера последнюю подписал в 18.25. Все было чисто. Ни мерина, ни овалов. Марина дежурила на сдаче номера. А Анны Петровны в это время в редакции уже не было. Она ушла около шести.
– Ну не знаю! Значит, у нас завелись барабашки! Но неужели никого в редакции не было? Ведь Корикова обычно торчит до семи-восьми, а Ростунов должен был дописывать репортаж на пятницу. Неужели тоже смазал? Очень странно все это, вот что я скажу!
– Действительно, странно. А я еще удивился: что это как тихо в редакции? Сейчас пойду и всех расспрошу.
– Да толку-то? – истерика у Яны сменилась безучастностью. Она опустилась в кресло и уставилась в одну точку. – Я уже написала заявление. Он мне орал: «Вон, дура! И не смей мне больше на глаза показываться!» Такое унижение…