Соковнин улыбнулся и, сделав плавный жест рукой, указывая на Фадеева, сказал Наташе:
— Потише об эсдеках — пред вами правоверный.
Наташа перевела взгляд на Фадеева и тоном полного равнодушия спросила:
— Вы социал-демократ?
Щеки Фадеева покрылись густым румянцем, он улыбнулся и с необычайной мягкостью, граничившей с робостью, сказал:
— По убеждениям… да… И позвольте вам сказать, что социал-демократы совсем не собираются разрушать современную культуру дотла.
— Рассказывайте! Я хоть одним краешком уха, а тоже кое к чему прислушивалась и кое во что вникла. Вы, как Аларих разрушил Рим, хотите разрушить все столицы мира. И мой Париж — Париж во всех четырёх частях света, Париж — символ утончённой цивилизации — превратить в немецкую пивную. О, мне эти немцы, которых я встречала иногда в Париже!..
— Позвольте, позвольте, — уже более оживлённо вступился Фадеев, — вы неправильно понимаете идеи социал-демократии…
— Нет, это социал-демократы неправильно понимают свои идеи. Они не понимают сами себя, потому что никогда не договариваются до конца.
— Да социал-демократы хотят равномерного, правильного распределения благ современной культуры, а никак не уничтожения её. Теперь эти блага нагромождаются целыми горами в одних руках, а рядом нищета…
— А вы хотите срыть горы и превратить весь мир в одну плоскость. Весело — нечего сказать. Разрушайте, разрушайте!..
— Позвольте, — вступился опять Фадеев, успевший побледнеть и снова порозоветь, — я-то лично и все, к чьим убеждениям я примыкаю, мы ничего не хотим насильно разрушать…
Соковнин, следивший с торжествующим видом за этим спором, одинаково равнодушный к той и другой стороне, теперь с покровительственной улыбкой сказал:
— Он из мирных. Он эволюционист.
— Я верю, — продолжал очень серьёзно Фадеев, — что социал-демократический строй водворится в мире сам собой, если только люди, воодушевлённые социал-демократическими идеями, будут вести мирную пропаганду словом и делами, в тех случаях, когда это будет в их власти. Так овладело миром христианство.
— Помогай Бог, — с иронической улыбкой вставил Соковнин.
— Нелегко это, но верно ведёт к цели, — убеждённо сказал Фадеев.
— Несомненно, — вставил опять Соковнин.
И, обращаясь и к Наташе, и к Лине, сказал, с усмешкой кивая на Фадеева:
— Вот он, например, в качестве такого христианского социал-демократа позволяет мне в казённом лесу выбирать самые отборные деревья по минимальной оценке. Потому что, говорит, в сущности лес достояние народное, Соковнин — одна из единиц этого народа, значит, в качестве таковой, имеет право даже на бесплатное пользование дарами природы. Ну, а я, в качестве убеждённого анархиста, накладываю мою лапу на все, что мне полюбится. Je prends mon bien partout où je le trouve[1]. A он даже и взятки за это не берет. Потому что эволюционист.
Фадеев промолчал, но как-то съёжился и улыбался.
Лина, заметив проскользнувшую среди говоривших неловкость, сказала:
— Господа, прошлый раз был уговор, чтоб разговоров на политические темы не заводить, и назначен штраф.
— С наслаждением, — сказал Соковнин и потянулся к карману.
— Нет, это не вы начали, — остановила его Лина, — это Наташа. Но она по неведению — ей простительно.
А Соковнин, вытащив из кармана, вместо портмоне, часы и, взглянув, внушительно произнёс:
— Ого!
И, обращаясь к Фадееву, добавил:
— Пора! Прощаемтесь с милыми хозяевами и едем… Ну-с, так насчёт лыж: когда же?
— Когда хотите, — сказала Наташа.
Соковнин, подумав, сказал:
— Завтра нам нельзя…
Лина вставила:
— А мне нельзя послезавтра.
— Ну, так стало быть после послезавтра. Идёт?
И Наташа и Лина согласились.
VI
Гости уехали, и Наташа сейчас же забыла о них и, торопливо одевшись, побежала опять на озеро. Солнце уже бросало последние косые лучи, и Наташа хотела воспользоваться оставшимся до обеда часом, чтобы вглядеться в солнечный закат, в движение теней от дома и деревьев парка.
Она подошла к ледяной горе. Санки стояли тут. Удобно уселась и, улыбаясь сама себе от удовольствия, ловко правя, скатилась на озеро к своей «мастерской» — стул, доски, солома под ноги, все, что принёс давеча сюда Сергей, оставалось на месте.
Солнце уходило за дальние деревья, там далеко, за плодовым садом, влево от дома. Местами розоватые полосы, розоватые пятна падали на голые ветви яблонь и на стволы тех немногих сосен, что стояли почти вплотную у дома. Вершины этих сосен горели ярким-ярким румянцем, точно радуясь поцелуям солнца, которое из-под набежавшего тёмного облака, широко развернувшегося над всем западом, все ещё ласкало их последним светом, последней лаской. А тёмное облако над солнцем было точно отражением чёрных дум тех чёрных вершин далёкого елового леса, вершин, которые его уже не видели и, как острые копья, врезывались на горизонте в багряное небо!