— Ну… и что же?
— Я отказала, — ответила Наташа.
Александра Петровна, с тем же спокойным вниманием смотря в лицо Наташе, ждала, что она скажет дальше.
Наташа, после нескольких мгновений молчания, продолжала:
— Я знаю, тебя, может быть, удивит мой отказ, ты скажешь: Соковнин хорошая партия, сосед, хороший человек… Но… он не для меня. Не в том дело, что мы с ним постоянно спорим, и можно было бы бояться домашних сцен. Напротив, он мне всегда был симпатичен, а теперь, после этого предложения, стал как-то ещё милее. Но…
Наташа на мгновение замялась, слегка сдвинула брови, потом просто, спокойно сказала:
— Мне нравится другой, мама.
Её слова встретили все тот же внимательный взгляд Александры Петровны, все то же выжидательное молчание. И Наташа, снова прильнув к матери и обнимая её, говорила:
— Мама, милая, не сердись, что я ничего не говорила тебе об этом раньше, не скажу больше ничего и теперь. Мне просто не хочется заводить разговор о том, что для меня самой ещё не совсем выяснено. Придёт время — скажу.
Если бы у Александры Петровны в эту минуту и мелькнула какая-нибудь догадка, она ничего не решилась бы допытываться косвенными намёками. А Наташа, помолчав, в раздумье продолжала:
— Мама, если я в один прекрасный день заочно попрошу у тебя разрешение на брак с любимым человеком, ты верь мне, что он будет достоин этого, и, не колеблясь, пришли мне твоё согласие и благословение.
Александра Петровна крепко обняла дочь, пригладила рукой её волосы, поцеловала её в голову, в лоб и в губы и тихо, но твёрдым голосом сказала:
— Хорошо.
Ей была бы, может быть, приятнее большая откровенность со стороны Наташи, но она умела искренно уважать и всякое молчание Наташи в вопросах, касавшихся её личной, девичьей жизни. Ей было дорого сознание, что и дочь чувствует к ней не только прирождённую любовь, но и воспитанное их взаимными отношениями уважение. Это ведь было уважение за её материнское доверие, заменившее опеку над умом и сердцем, которой когда-то так тяготилась сама Александра Петровна в своей девической жизни. И Александра Петровна, продолжая ласкать Наташу, произнесла теперь только одно:
— Дальше.
Наташа, помолчав, сказала, с улыбкой смотря матери в лицо:
— И потом — ещё причина.
Александра Петровна стала, казалось, ещё внимательнее. Но на этот раз на лице её выразилось почти тревожное недоумение, когда Наташа сказала:
— Лина любит Соковнина, и серьёзно любит.
Для Александры Петровны это оказалось новостью. И в душе её шевельнулось немного горькое чувство. Значит, и другая дочь, тут, у неё на глазах, жила обособленной от матери душевной жизнью. Александра Петровна с оттенком грусти спросила Наташу:
— Она тебе сказала это?
— Да, мама.
— Отчего же она ничего не говорила мне, раз это уже так серьёзно?
— Ах, мама, ты не так поняла меня. Серьёзно — это я так понимаю её влечение к Соковнину, а она и сама ещё не отдаёт себе отчёта, насколько она его любит.
— Так ведь ты говоришь, она сказала тебе об этом.
— Ну да, но это было такое мимолётное, невольное признание, в интимном, случайном разговоре. При других условиях она бы промолчала.
— А Соковнин знает это?
Наташа с улыбкой покачала головой:
— Даже и не догадывается.
У Александры Петровны настроение стало спокойнее.
А Наташа говорила:
— Но я сегодня, после отказа, сказала ему: поухаживайте лучше за Линой.
На вопросительный взгляд матери она продолжала:
— И право, меня теперь ничуть не удивит, если он меня послушается. В особенности, если меня тут не будет.
XIII
Лина тем временем сидела уже наверху в своей комнате. Перед ней лежали развёрнутые хозяйственные книги, в руке её было перо, она несколько раз макала его в чернила и уже исчертила вдоль и поперёк угол приготовленного для выписи разных продуктов графлёного листа бумаги, — но мысли её были далеко.
Сегодня — большой день в её жизни. Ничего не случилось. Что из того, что Наташа отказала Соковнину! Ведь ещё Соковнин не бросился от этого к ней, как ему посоветовала Наташа! И может быть даже, теперь он будет ещё более сдержанным с ней. Да и она — разве она не уйдёт, как улитка, в раковину при первой же встрече с Соковниным? Впрочем, нет! А то ещё подумает, что Наташа сказала ему это с её ведома!.. Нет, она будет держать себя с Соковниным, как всегда… Разве у неё есть уже основания менять своё обращение с ним!
Но она чувствует, что душа её взбудоражена, наплывают мысли и чувства, каких прежде не бывало. Сердце всегда искало любви. Годы, один за другим подвигавшиеся годы, ещё не пугали, как грозные призраки, возможностью будущего одиночества, но уже, как сумерки в лесной чаще, вызывали иногда жуть. Бессознательную, неопределённую жуть, которую она сама в последнее время определяла словами «девичья тоска». Любви не виделось вокруг. Куда пойти искать её? Найдёшь ли? Куда уйдёшь от своего дома — и зачем? Смутно чувствует она сегодня, что этой жути, этим сумеркам — конец. Эти сумерки — пред рассветом. Забрезжило утро. Фадеев все казался ей мальчиком… Почему мальчик, когда он одних лет с нею?.. Розовый, застенчивый мальчик!.. Сегодня она увидала в нем мужчину. И она поняла, что в душе у неё появилось внезапно такое новое чувство, которое изменило вдруг все её отношения к Фадееву и косвенным образом и к самой себе и к Соковнину. Это не любовь — о, нет, далеко нет! Даже не влечение. Но какое-то чувство благодарности, что он точно сказал ей: «Смотрите, светает!» Он не признавался ей в любви; но сегодня в каждом незначительном слове Фадеева, в его сдержанных, скромных взглядах, в его неловких, а иногда и удачных движениях, которыми он хотел угодить ей, она чувствовала, что если он ещё не влюблён в неё сегодня, то, очертя голову, влюбится завтра, стоит ей только приветливо взглянуть ему в глаза и, хотя бы даже нечаянно, забыться и не успеть вовремя равнодушно отвести этот взгляд на другого. Фадеев полюбит её! Полюбит, как розовый мальчик может полюбить грёзу, мечту, лучше которой ему никогда ничего и не снилось.