Ей представляется вся жизнь Наташи в одном слове право. Оно пришло ей в голову, как противоположное тому, которое она мысленно произнесла, когда ответила себе самой на вопрос: что заставляет её жить здесь и заниматься хозяйством, а не броситься, подражая Наташе, в поиски за другой, более яркой, более манящей её жизнью. Это слово было: долг. Да, долг быть любящей дочерью, долг быть хорошей, честной, трудолюбивой девушкой, долг не увлекаться миражами, не быть паразитом, а самой трудиться, как другие. Она исполнила свой долг не хуже других, и она не помешала Наташе пользоваться своим правом. Что же делать, если природа так устроена, что одним дано право жить цветами, на других возложен долг быть корнями!
Когда отец покупал эту усадьбу и окрестил её «Девичьим полем», он хотел, чтоб вся семья жила тут, прикреплённая к земле. Многосторонне образованный, привыкший к культурной жизни в культурных центрах, он разочаровался в жизни города, отрёкся от него за себя и за свою семью и ушёл в деревню. Он говорил:
— Мы не имеем нравственного права жить так в городах, как мы живём. Наш долг велит нам спуститься к тёмному народу и быть очагами культуры, оазисами в пустыне невежества. Мы должны поднимать народ до себя, не опускаясь никогда до его темноты, до его привычек, до его уклада жизни, до его приёмов труда. Мы должны показать ему, что мы можем жить без него, но не так, как он. Своим примером мы должны научить его жить без нас, собственными силами, но жить культурно, по-нашему.
И он говорил об эндосмосе и экзосмосе, который должен совершиться от общения интеллигенции с тёмными массами.
Это было ещё задолго до того, когда идеи трудовой и продовольственной нормы землевладения стали, как это сделалось теперь, достоянием всякого грамотного человека, — когда толстовское хождение за сохой уже начало казаться не идеей, а простым чудачеством сытого и обеспеченного человека. Отец купил эту маленькую усадьбу с тем, чтобы возделывать её немногие десятины собственными руками, работая здесь, как работали некогда американские фермеры.
У него не было сыновей, но он говорил:
— У нашего народа женское равноправие в работе осуществлено давно. Неся ему свою культуру, мы это право женщины на труд можем заимствовать у него.
И он приучал дочерей работать в доме, в саду, в огороде, на скотном дворе, на птичнике.
Всем это сначала очень нравилось, всех занимало, было весело. Но… не у всех было призвание к такой жизни. Должно быть вековая наследственность культурных предков сказалась, и, уже при отце, двух сестёр потянуло в город. Пусть там каторжная жизнь, но они привыкли, как морская рыба к воде горько-солёной; стоячий, тинистый пруд — их гибель. Пусть там, в море, их может проглотить акула, — может, может быть! — но здесь, в пруду — гибель неминучая. И Надя, и Оля скоро ушли — хоть в чужие люди, да в город. За ними Наташа. Отец ещё сам заметил у неё талант и сам направил её на её теперешний путь.
Одна Лина не рвалась в город. Сосредоточенная, умевшая находить счастье в самой себе, любящая своих, она с любовью отдалась трудовой жизни, как эта жизнь сложилась в Девичьем поле.
Умер отец. Умер, простудившись на работе за копанием гряд. Наследство осталось небольшое.
Отец, умирая, уже ничего не «наказывал» семье. Сам как будто немного разочаровавшись в своей попытке сделать себя и своих детей пионерами, интеллигентными крестьянами-фермерами, он, видимо, решил предоставить семье устроить свою жизнь после его смерти так, как это подскажет им сама жизнь.
Жизнь подсказала остаться в Девичьем поле. Здесь они могли сводить концы с концами, в городе же, если б продали усадьбу, рисковали прожить постепенно все и к старости остаться ни с чем. У бабушки Ирины Николаевны были свои небольшие средства; одна — она могла бы жить на свою ренту и в Петербурге; но у неё уже не было других интересов, кроме внучек, и она первая охотно присоединилась к предложению Александры Петровны не покидать Девичьего поля.
И вот потянулись месяцы и годы их усадебной жизни.
Для Лины эта жизнь со времени смерти отца стала ещё более односторонней и трудной. На глухое зимнее время Лина оставалась одна со старухами. Из года в год одно и то же.