Зимой она иногда на несколько дней, на неделю, ездила в Петербург, чтоб побывать в театре, повидать Наташу, навестить старых знакомых, послушать музыки. Но живой, прочной связи с Петербургом не было, и интерес к петербургской жизни сохранялся лишь на два, три дня. А потом её опять начинало тянуть туда, в их занесённую снегом усадьбу, в их монастырь, в её одиночество. Возвращалась она домой, успокаивалась, втягивалась в свою обычную рабочую жизнь, и все, казалось, шло хорошо. Но…
Последний приезд Наташи, новое в отношениях к Соковнину, Фадеев с его видимой влюблённостью, все это ещё более обострило у Лины чувство неопределённой тоски и одиночества среди родных и близких. И желание броситься куда-то в кипучую жизнь, в толпу, к другим людям, к новым впечатлениям, росло у неё с каждым днём. Наступила весна, пробудилась жизнь во всей окружающей природе, и Лине нынче казались уже постылыми те весенние работы хозяйки, которым она ещё прошлой весной отдавалась с лёгким сердцем. Даже красота весенних дней не трогала её. Ни потоки с гор, ни зеленеющая травка, ни распускающиеся почки, ни прилёт птиц, ничто не вызывало в ней, как бывало, ощущения непосредственной, беспричинной радости.
XX
Лина и Фадеев сидели вдвоём на скамейке в саду. Жаркий, не по-весеннему жаркий, апрельский день кончился; на западе безоблачное небо горело золотисто-багряным заревом, на восточных склонах горок и пригорков в кустах уже сгущались тени, зеркальная поверхность озера точно задёрнулась на ночь кисейным пологом — дымкой остывающих испарений. Лине надо было сегодня сделать высадки и обильно полить их. Часть этого сделал Сергей, другую она с помощью Фадеева. Он сегодня заехал в Девичье поле, возвращаясь из города, и попал как раз к вечернему чаю. А после чаю Лина сказала ему:
— Ну, а теперь пойдёмте в сад помогать мне.
Фадеев просиял.
— С восторгом!
С несомненным восторгом качал он воду из колодца и таскал полные лейки на самые дальние гряды.
И обтирая пот со лба, с пафосом повторял:
— Какое наслаждение физический труд!
Потом полушутя, полусерьёзно произнёс:
— Эх, поскорей бы наши социалдемократики мне огородническую повинность устроили! Вот в охотку поработал бы!
Теперь оба отдыхали. Фадеев курил папиросу. Лина смотрела на потухающий закат.
Она чувствовала усталость во всех членах. Говорить не хотелось. Но мысль работала. В голове проносились воспоминания, думы, предположения.
Физический труд давно перестал казаться ей удовольствием. Перестал с тех пор, как она узнала меру ему не в соразмерности с желанием и усталостью, а с неотложной необходимостью сегодня же, сейчас вот, довести то или другое нелёгкое дело до конца. Нынче с ней случается, что у неё как-то вдруг ни с того ни с сего руки опустятся, и ничего-ничего делать не хочется. Она тогда начинала понимать мужиков и баб, что они распускались и опускались. Лень ли это только?
Но ведь нелепо же предаваться меланхолии. А весна всегда на неё так действует. Казалось бы, подъем должен быть, а ей грустно-грустно, бесконечно грустно. И работать не хочется.
Вчера она была в городе, на свадьбе. Дочь мирового, её подруга по гимназии, вышла за бухгалтера земской управы. Вот, он ещё нынче на Пасхе приезжал в Девичье поле в качестве кандидата в её женихи, а сегодня он уже муж Лизы. И ей от этой мысли делается как-то и смешно и жутко. Она никогда не давала молодому человеку повода сделать ей предложение, и он и не решился. А стоило ей поманить его, и Лиза, за которой он ухаживал на случай, вышла бы теперь, вероятно, за нового воинского начальника. Как это глупо — такие случайности, устраивающие вашу судьбу!
Она смотрела вчера на венчавшихся и думала: «Для чего? Неужели только, чтоб найти случай осуществить взаимное влечение двух полов? И ради этого связь на всю жизнь!»
И ещё думала о труде: «Лиза неспособна ни к какому большому труду, ни физическому, ни умственному. Но будет приличной хозяйкой, быть может порядочной матерью. Ну, и слава Боту, и пусть их! Её бухгалтер будет в поте лица добывать ей рубли, необходимые на домашние расходы!»
Не хотела бы она быть на месте Лизы в ограниченном кругу мелких домашних забот и работ, не выходящих из бухгалтерского бюджета. Нет, уж куда же лучше её теперешнее положение… Да, она может с сознанием собственного достоинства сказать, что работает не только на себя.
Ей вчера на свадьбе приходила мысль: когда же её очередь стоять вот так под венцом? А ведь это должно быть. Непременно будет. Она ясно сознаёт, что для неё другого выхода нет. Традиции, воспитание, темперамент, — она не знает что, — но у неё не хватит решимости на иную… на свободную любовь. Ну, как не хватает иногда у человека решимости на самоубийство при самом искреннем желании умереть. Глупо это, может быть, но она такая, что ж ей с собой делать! Ей ещё слишком рано думать о том, чтоб не остаться в старых девах, а ведь вот приходит в голову и эта мысль. Пример тёти Анны Петровны, поздно вышедшей за старика и скоро овдовевшей, перед глазами. Нет, нет, все, что угодно, но не это! В этом ей чуется что-то оскорбительное. Почему — она не может сказать себе, но не может и отделаться от этого чувства. Влечения к мужчине она не знает в такой мере, чтоб это стало предметом её мечтаний. Сознание, что на неё не обратили внимания? Нет, она не может сказать этого. На неё «обращали внимание» не раз, — она умела отклонять его. Да вот — Фадеев. Если он до сих пор не признался ей в любви, так только потому, что она не хочет… она ещё не хочет этого. А ведь, быть может, пойдёт и на это!