Варя доложила, что обед подан. Пошли в столовую, но чтение вырезок продолжалось и за столом. Лина сообщила ещё подробности из письма Наташи: картина Делоне куплена в Люксембургский музей, а её — все четыре — в галерею какого-то американского миллиардера.
Затянувшийся от чтения обед кончился, когда все было прочитано.
— Ну, слява Богу! Давай Бог Натке сцястья. Посмотлеть бы хоть на неё тепель, на сцястливую-то, — говорила бабушка, поднимаясь из-за стола, чтобы идти в свою комнату. — Пойду вот хоть на польтлет мой поглязю, да, Натку мою длянную вспомню. Тепель, поди-ка, она и забудет обо мне. А я вот возьму, да в Палис к ней и покацю. Ну, до свидания, милие мои. Пойду-ка, не плиснится ли мне Палис-то.
И, тихонько постукивая палкой, она ушла.
Так как и вырезки и фотографическая карточка Делоне были в письме к Лине, то Лина теперь, вставая из-за стола, спросила мать:
— Мама, вырезки тебе ещё нужны, или я пока возьму их к себе?
Александра Петровна в раздумье посмотрела на неё, потом сказала:
— Да, возьми… пока. Потом дашь мне просмотреть ещё.
Лина, сложив в большой конверт вырезки, посмотрела ещё раз на фотографическую карточку Делоне и потом вложила её в особый прозрачный конверт, в котором она была прислана между вырезками. Протянув руку с портретом к матери, она спросила:
— Я и это возьму? Или оставить?
Александра Петровна молча кивнула ей в знак согласия взять; но Лина поняла это, как согласие оставить, — и положила портрет. Александра Петровна не возразила. И когда Лина, поцеловав её, пошла с своим пакетом к себе наверх, портрет остался на столе.
Александра Петровна ещё посидела с минуту, взяла портрет, и, теперь не взглянув на него, медленно пошла немного грустная, задумчивая, в свою комнату.
Думалось о том, отчего же Наташа не снялась с мужем на одной карточке. Как-то не хочется поставить на свой стол этого одного, чужого. Будь они с Наташей вместе, он может быть, стал бы ей сразу ближе. Но Наташа не нашла нужным сделать это, — не подумала конечно. Как не нашла нужным прислать этот портрет раньше, когда просила согласия на брак.
И Александре Петровне немножко больно от этого нового проявления Наташина эгоизма, выразившегося в равнодушии. Она привыкла к этому у Наташи, она знает, что у любимой её дочурки хорошее сердце, но… что-то есть во всех этих «нынешних», что нет-нет, да и резнет по больному месту старшее поколение. А молодость всегда права, ей ведь жить, — за ней будущее…
Мелькнула вдруг мысль о том, что вот как-то никому из них не пришло в голову послать Наташе сейчас же приветствие, телеграмму, что ли. Впрочем, что ж телеграфировать?.. Гражданский брак, — с ним каждый из членов их семьи в отдельности мог до поры до времени примириться, но приветствовать его коллективным поздравлением?.. Нет, в письмах это лучше скажется…
Думалось и о Лине.
Что значила эта необычайная радость Лины при чтении Наташина письма? Все были в хорошем радостном настроении, но у Лины это проявилось так, как будто не Наташа, а она выходит замуж. И покраснела, и глаза горят. И это смущение при вопросе о венчании. Не было ли у Наташи чего-нибудь уже раньше и Лина знала об этом?.. Конечно, у них больше близости между собой, чем с матерью… Впрочем, у Лины и должна быть радость ярче: ведь ей и самой мечтается замужество.
Мысли Александры Петровны, попав в эту колею, невольно приводят её к не раз обдуманной возможности брака Лины с Соковниным. Хорошая партия. Желанная партия!
Но почему же ей делается теперь так грустно-грустно при этой мысли? Разве не желает она самых лучших мужей для своих дочерей, брака по любви, брака, дающего им довольство и счастье?
Да… Но — там, в глубине её души её собственный эгоизм, старческий эгоизм, хотел бы противопоставить планам эгоистического счастья молодого поколения свои планы, имеющие как будто и свои законные, традиционные права. Народные права. Разве не приходила ей не раз мысль: хорошо бы взять, как говорят в крестьянстве, зятя в дом.
Всю жизнь горячо любила она всех своих дочерей. Первую любила, как первенца, а потом самой любимой по очереди была всегда последняя, младшая. И никогда не жалела Александра Петровна, что у неё не было сына. Теперь вот она почувствовала это позднее желание. Ей казалось, что будь сын, её будущее, её старость, не представлялась бы ей такой одинокой, такой… старой.
Она, кажется, примирилась бы с любым бедным, но милым Лине женихом, кто бы он ни был, если бы он «вошёл в дом». А то — как ей жить без дочерей? Бабушку никуда не денешь — она решила умереть здесь; сестре Анне, пока не подрастут её Володя и Женя, идти некуда, да и сама она, Александра Петровна, не пойдёт на хлеба к зятю. Уйдёт Лина, останутся три старухи, и когда-то весёлое Девичье поле обратится в скучную богадельню. Все мечты покойного Виктора Александровича развеются, как дым. Будь сын — он, может быть, сохранил бы отцовские традиции… А дочерям: весь мир — Девичье поле.