Примером могут им служить такие лица,
Которых к честности вела творца десница,
Изящностию всех украсила доброт
И добродетелью прославила их род;
А милость нашея защитницы и сила
В сердцах их оную сугубо утвердила,
И, в безопасный взяв Россию всю покров,
Хранит и милует, законы вводит вновь.
Вы ж, исполнители премудрых повелений,
Даете образ, как избегнуть преступлений
И добродетельно на свете людям жить,
Чтоб общей матери могли угодны быть.
Счастливей для меня тем будут и сатиры,
Когда не презришь ты Горациевой лиры.
Его Сиятельству графу Григорью Григорьевичу Орлову…*
Его Сиятельству графу Григорью Григорьевичу Орлову, ее Императорского Величества лейб-гвардии конного полку подполковнику, генералу-адъютанту, действительному камергеру, Канцелярии опекунства иностранных президенту и разных орденов кавалеру, милостивому государю всеусердное приветствие
Монархам паче всех любезна добродетель;
Живой пример в тебе зря, всяк тому свидетель,
Которым вящще всех побуждены сердца,
Чтоб так, как милостям монаршим нет конца,
Преуспевали ввек их верность и заслуга.
Хотя ж все превзойти пекутся в них друг друга,
Но силам смертных есть и всем трудам предел;
Затем усердность чтим не меньше славных дел.
Кто храбр, тот отвратить на брани силен бедство,
А остроумный — в том подать герою средство;
Коль случая кому явить то в мире нет,
Тот долг заслуг своих усердством наведет,
Таким, каким твой дух к монархине пылает,
Какое всяк тебе подобный изъявляет.
Но прелесть ли богатств и чаянье ль честей
Заслуги матери влекут являть своей?
Любовь, щедроты, суд прав, милости едины
Долг налагают сей рабам Екатерины.
Не славой и она пленялася венца,
Искавши наших бедств с опасностью конца;
К отечеству любовь ее, тогдашня жалость
Заслуг к ней подданных доказывают малость.
Дай новы способы, великий муле, к тому,
Чтоб следовал народ примеру твоему.
Но похвалы плодить — терять напрасно речи,
И действует тут лесть, не разум человечий.
За верность честь приял ты нову вместо мзды;
Всяк да хранит твои, кто льстится тем, следы.
Сатира VIII книги первой Горация*
Пень фиговый я был сперва, болван бесплодный;
Не знал и мастер сам, к чему б я был пригодный,
И скамью ли ему построить иль божка?
Приапа сделала художная рука.
С тех пор я, став божком, воров и птиц пугаю;
Имея в правой жердь руке, тех отгоняю,
Стращаю наглых птиц лозою от плодов,
Чтоб, роя семена, не портили садов,
На Эсквилйнском[90] вновь пространстве насажденных,
Где трупов множество бывало погребенных.
На те места рабы товарищей своих,
Из хижин вынося, бросали там худых.
То было общее кладбище бедной черни:
Скончавший Номентан жизнь в мотовстве и зерни,
И Пантолав, кой был известный мот и шут[91],
Как тот, так и другой лежат зарыты тут.
Обширность места вся на плите означалась[92],
И вдоль и поперек в пределах заключалась,
И было сверх того иссечено на ней,
Безродный что голяк зарыт в могиле сей.
А ныне может жить в Эсквилах всяк по воле,
На холме в ясни дни гулять и ровном поле.
Печальный всюду вид дотоле зрелся там,
И кости лишь по всем валялися местам.
Не столько птицы тут досадны мне и воры,
Сколь яд волшебниц злых, шептанья, наговоры,
Которыми они тревожат дух людей.
Нельзя никак прогнать прелютой язвы сей:
Как скоро солнце зрак, скончав бег, скроет в понте,
Блудящая луна взойдет на горизонте,
Сбирают зелия и кости для вреда.
Я видел, как пришла Канидия туда[93],
Вся растрепав власы, в нелепости безмерной,
И препоясана была в одежде черной,
И ноги зрелися босые у нея.
Вдруг после страшного с Саганою вытья,
Являя с ужасом бледнеющие хари,
Драть землю начали ногтьми волшебны твари,
И зубом растерзав потом они овна,
На коем черная везде была волна,
Кровь в яму испущать ископанную стали,
Чтоб духи собрались и им ответы дали.
Личины ими две туда ж принесены,
Которы сделаны из воску и волны;
Последняя была сильняе первой многим,
Хотевшая карать мученьем слабу строгим.
Из воску сделанна стояла перед той,
Как рабским образом терпящая рок злой.
Едина Гекату на помощь призывала,
Другая лютую Тизйфону склоняла[94].
Змеям подобны те и адским зрелись там,
И самая луна разделась, зря сей срам,
И скрылась, чтоб таких не видеть злодеяний.
А если лгу, глаза пусть выклюют мне враны,
И пусть достануся на всякий я позор,
Чтоб Юлий, Педиат, Воран ругался вор[95].
Что ж все упоминать проказы злых явлений,
Как, проницательно жужжа, с Саганой тени
Плачевный делали и чуткий звук в ушах,
Который всякому навел бы сильный страх,
Как волчью морду те злодейки хоронили[96],
И с нею вместе зуб змеи в земле зарыли,
Как, растопившись, воск умножил пламя вдруг
И как я, видя то, сих устрашил подруг?
Отмстил, пресекши тех с делами фурий речи:
Сколь громко лопает воловий иль овечий,
Когда надут пузырь и сильно напряжен,
Столь громко фиговый расседшись треснул пень.
Тем сделался конец волшебству их и злобе;
Канидья бросились с Саганой в город обе.
От треску выпали все зубы вон у той,
У сей спал с головы парик ее большой,
И ядовитые из рук упали травы.
Довольно было тут и смеха и забавы,
Когда б кто на сие позорище смотрел,
Премного бы, чему смеяться, тот нашел.
вернуться
Стихотворец представляет в сей сатире Приапа, который поставлен был в Эсквилинских садах, жалующегося, что не столько обеспокоивают его воры и птицы, как ворожеи, в том месте для колдовства собирающиеся.
вернуться
Эсквилами называлась гора и село в Риме, где был замок римского царя Тулла Гостилия; после на том месте погребались рабы и подлые люди, где напоследок Меценат для здравого воздуха развел сады.
вернуться
Сии оба, расточив имение свое, погребены в Эсквилах, которые можно по-нашему назвать убогим домом.
вернуться
На плите означалось все пространство погребального места, которое имело в ширину тысячу, а в длину триста саженей; при том и завещание умершего.
вернуться
Канидия и Сагана, о которой ниже в сей сатире упоминает, суть имена волшебниц.
вернуться
Гекатою называлась Прозерпина; а Тизифоною одна из трех адских фурий.
вернуться
То есть, если я говорю неправду, то пусть всякий бездельный и негодный человек мне насмехается.
вернуться
В деревнях привешивали над дверьми волчью морду, будто тем от порчи избавлялись, так, как у нас в хлевинах лапоть вешают.