Она убрала руку с Парунькиной головы и продолжала:
— Птица нам пример. На голубя сам дух сходил. А голубь домоседству нас учит, свое гнездо вьет, как положено и человеку. Зачем не трудишься, как издавна положено?
— Выгоды меньше, — сказала Парунька, — говорят, новая жизнь избавление от тягот приносит и пользы от нее больше.
Полумарфа встала. Глаза у ней сверкнули. Она перевела дух и заговорила. Речь ее лилась заученно и вольготно.
— Новоявленная соколица моя, не хлебом, не машиной успокоен бывает человек! Закопай по горло человека любого в медах и яствах, а устремление духа у него отними, и, говорю тебе, обожрется тот человек день, обожрется второй, а на третий день устремления духа запросит. Скворец гнездо, глядишь, мастерит, крот землю рыхлит — всяк по своему старается. А посади крота к обильной пище и землю запрети рыть — охладеет он к жизни. А мужиков дело? Получил он, скажем, машину заморскую, сроду не виданную, распланировали ему, на сколько лет он должен той машиной земельный пласт взрывать, да вставать в одно и то же время, да питаться в одно и то же время. Господи! Где же просвет душе! Отколе радости взяться и устремлению!
— Что же это так случилось, что люди бога пересилили? — спросила Парунька. — Али так им самим положено быть?
— Святотатственное сие бесчестие на конец мира указует. Пошли раздоры брат на брата, сын на отца и все друг на дружку. В селении что делается у вас? Богочтителей не стало, старинные книги вышли на цигарки, вместо святых тех книжек — пустые и смеху достойные басни... Кого сокрушают, о ком вопиют, для чего беспутно словословят?
Голос ее возвышался до пафоса, был строг и нежен — он должен был пугать и приводить в трепет баб. Даже Паруньке сделалось страшно. Всплыли из детства образы иных богочтивых старух, всегда вселявших к себе уважение деревенского люда. Она подумала, какая большая это сила в деревне, противоборствующая ее делу, и спросила:
— А где же, мать Полумарфа, указание тому, что дни последние переживаем и по путям, указанным свыше, идем?!
— Никто господних троп не знает, но мудрым покрыто гаданье книг, и отгадка по силе ума положена. Знамение это издавна предугадано.
Она взяла коробку спичек и подвела Паруньку к столу, приказав: «Слушай да понимай толком». Выбрасывая спички из коробки на стол, она заговорила как по писаному:
— На семи поясах бог поставил звездное течение. Над семью поясами небесными сам бог, превыше его покров. На первом поясе веселятся и славят Христа небесные ангелы, на втором поясе архангелы, на последнем поясе серафимы и многочестия. Мудрено сотворено, соколица! Премудрость сию не дано знать не токмо нам, но и святым праотцам. А комсомольцы скажут вам — никаких троп нет и все враки.
Она разложила спички вятского спичтреста «Красная звезда» стопками на столе, потом зажгла лампадку. Было полутемно, пахло травами и можжевельником. В избе сгустились тени, и лики икон глянули с темно- дегтярных досок еще более хмуро. Лицо самой Полумарфы стало таинственно-загадочным, чрезмерно серьезным и сосредоточенным.
— Вот семнадцать спиц, — семнадцатого зачáла семнадцатой книги святой, имя ей — Апокалипсис. Гляди.
Она тут же стала разбросанные спички сдвигать и, когда кончилась ее работа, Парунька увидела, что из спичек сложено «1917». Старуха опять сгребла спички в горсть, вновь бросила их на стол и пальцами обеих рук быстро сложила новую фигуру. Парунька увидела пятиконечную звезду с серпом и молотом в середине. Правда, серп и молот были схожи со знаком умножения, но всяк сразу понимал, что это именно серп и молот.
Парунька с испугом и изумлением следила за ловкими пальцами, — они постоянно двигались и были пухлы и белы.
«От монашьей жизни это, — подумалось Паруньке, — вот они какие фокусницы, мне и то занятно и странно».
Лампадка мигала перед суровым образом. Полумарфа вскинула глаза на образ, три раза двуперсто перекрестилась и сказала:
— Гляди дальше.
В третий раз она раскинула спички, и получился новый знак, на этот раз слово «Ленин». Парунька вздрогнула и отвела глаза к занавеске, но тут заметила: в щели между двумя полотнищами глядел чей-то глаз.
Ее забил озноб и на мгновение подумалось — не притон ли это? Или, может, это все во сне? Глаз исчез. Она решила уйти, но пересилила себя и опять стала глядеть. Полумарфа, разрушив слово «Ленин», тут же создала из него слово «колхоз». Потом она встала, взяла толстую замусоленную книгу в кожаном переплете, распахнув ее одним движением рук, нашла нужную страницу и стала читать: