Через какое-то время я привыкла и перестала замечать его, словно мебель. Год пролетел, и не заметила.
Потом вдруг он исчез, но через день снова нарисовался уже в компании какого-то мужика.
– А это кто?
– Не знаю я его, – отвечает.
Итак, еще один мертвый клоун, который даже не назвался. Теперь мы молчали втроем. Из кухни они никуда не выходили, появляясь лишь по вечерам, когда за окнами зажигались фонари. Через некоторое время к ним присоединилась женщина, на вид моя ровесница. «Рабинович», – неожиданно представилась она и закурила. Свекор аж облизнулся при виде сигаретного дыма.
– Вы тоже мертвая, извините? – спрашиваю ее.
– Не знаю, не решила еще, – пыхтит она сигаретой.
Чего я только ни делала: и в церковь ходила, за упокой души ставила, и вопросы им задавала – может, найти их обидчиков, поехать, отомстить, или наоборот, прощения за них попросить, или еще сделать что-то, но бесполезно. Сидят, руками разводят и глазами хлопают. Бесполезные люди бесполезны и после смерти, помеха только. Рабинович была другая, но и она не знала, что с собой делать.
И тогда я села и записала:
«Вина легла на него могильной плитой».
Свёкор зашевелился, посмотрел на соседа, на Рабинович с вечной сигаретой в зубах. «Неужто пишет чего?» – спросил, но ответа не получил, я шикнула – не мешай – и продолжила печатать на старом компьютере, засаленном и грязном:
«двумя метрами чёрной земли, гранитной крошкой».
Рабинович выпустила облако дыма и сказала: «Графоманка, ни секса, ни фантазии! Скучно».
«тяжёлым цветником и чёрной габбровой стелой со скромной надписью: «Зубаха Валентин Владимирович. 1939–1961. Помним, любим, скорбим»».
Я отвлеклась и посмотрела ей в глаза. «Вот сама возвращайся и пиши о сексе с фантазией, а я уж тут, как умею, ясно тебе, Раби-нови-ч?»
Вина легла на него могильной плитой, гранитной крошкой, тяжёлым цветником и стелой со скромной надписью: «Помним. Любим. Скорбим». Змеёй выползала она каждое утро, обвивала шею, и только открывал он глаза, она тут как тут – сжимала горло, не давала вздохнуть, шипела: «Виноват, виноват, виноват». Как раковый больной собирал он радость по крупицам, берёг до праздника, запрокидывал голову, запивал её спиртом: вот свадьба, вот сын родился, Валентином назвали, в школу пошёл, маленькая ручка ладонь щекочет, вырывается, или вот обхватил отца за небритые щеки, прижался лбом, а кожа нежная, дыхание сладкое. «Папка». – «Да, Валька». – «Я тебя тоже очень люблю». «Кышшш», – шипит змея, убежал Валька, вырос, огрубели маленькие ручки, глаза, если смотрят равнодушно, уже хорошо, а чаще с раздражением, с досадой – опять напился папка. Жена таскала за собой пятьдесят лет, пульмонологу показывала, в санатории возила – не дышит муж, спивается. Но врачам змея не показывалась, синих следов на шее не оставляла – мягкое тело, гладкая кожа у вины, хрен избавишься.
На кладбище у могильной стелы со скромной надписью кто-то возится. Женщина. Подошёл. Она провела мокрой тряпкой по чёрному камню – заблестела надпись «1939–1961, помним». Женщина молодая, она точно не помнит.
– А вы знаете, он на моём мотоцикле разбился.
Из заключения специалиста: «…обнаружены следующие телесные повреждения в виде тупой сочетанной травмы тела (головы, груди, живота): закрытая черепно-мозговая травма, ссадины и кровоподтек лобно-височной области головы, справа…»
Он появился в темноте мастерской внезапно, как солнечный зайчик, стремительно влетел, ослепил и разбился снопом искр, молодой и непростительно счастливый.
– Дай мотоцикл!
– Зачем?
Они дружили с детства, с войны, и Валера знал, видел, что другом завладела очередная сумасшедшая идея.
– Мой-то разобран, – Валька кивнул в ту часть мастерской, где стояла его красная, как кровь, «Ява». – Дай свой, я в Одессу поеду к жене. Завтра вернусь!
– К жене? Диана в Одессе?
– Пока нет, только сейчас на поезд посадил, давай ключи! Вот она удивится!
Валька, конечно, врал, сцена, разыгравшаяся между ним и Дианой этим утром, не сулила приятых сюрпризов.
Он вернулся с ночной смены, думал, как смоет с себя грязь и усталость, заберётся под одеяло и уткнётся в тёплый затылок… но в комнате никто не спал, да что там в комнате, во всей коммунальной квартире. Диана деловито собирала вещи, мама кормила годовалую Маринку кашей, его собственные младшие брат и сестра носились по коридорам, то и дело теребили Диану требованием привезти с моря ракушек.