прощение, то так уж и быть, я смилуюсь, только бы она поскорее свалила к своему
хахалю и не мозолила глаза.
— зайдешь ко мне, как освободишься, — вкрадчивым тоном промолвил отец, а
после скрылся из поля зрения.
Я же в свою очередь направился в комнату.
— Сынок! Сыночек! — бормотала маман, между тем помогая мне раскладывать
вещи. — Ты на папу не обижайся, он любит, — запнулась, и опустив глаза в подол
прошептала, — тебя.
Её слова заставили меня фыркнуть. Любовь для него так же чужда, как для меня
политика.
—Ага, как же!
— Папа просто очень переживает, — продолжила, не обращая внимания на мое
саркастическое замечание.
— Он переживает за свою репутацию, а не за меня, — хмуро поправил ее.
— Он не хочет, чтобы у тебя были неприятности, — повернувшись произнесла, а
после положила свою ладонь на мою руку, поглаживая её успокаивающими
движениями.
Я долю секунды позволил себе насладиться моментом. Воспоминания с дикой
скоростью пронеслись перед моими глазами. Прежде мама часто клала свою
хрупкую ладошку на мою и гладила, тихо напевая. Это всегда помогало, однако
сейчас это приносило одну боль.
Я вырвал свою руку, а затем сквозь зубы изрек:
— Я хочу побыть один.
Мама поджала дрожащие губы, и, кивнув, ушла тихо закрыв двери. Ком встал в
горле, а вещи, что лежали в сумках, остались напрочь забыты. Сквозь шум в ушах,
я услышал смех. Девичий смех.
— Нет, Яшка, — хихикал кто-то.
Сперва думал, мне показалось, и я покачал головой, однако затем назойливое и
весьма раздражающее хихиканье раздалось снова. Руки сжались в кулаки, а глаза
прищурились.
— Ой, да что вы такое говорите, Цукер! — наигранно сказал голос.
Я метнулся к балкону, а затем, выглянув, лицезрел это недоразумение в трениках и
растянутой футболке. Матильда, черт ее дери, сидела в своем белом кресле и
счастливо улыбалась говорящему.
Её улыбка, будто соль, на мою рану. Вся такая беспечная, радостная. Видеть ее
было выше моих сил, а слышать этот противный голос мне не хотелось и подавно.
Я громко хлопнул дверью, после чего направился в кабинет отца. Помнится, он
горел желанием со мной побеседовать… Я сделал два вдоха, прежде чем
получаться в кабинет, а затем услышав «входи», повернул ручку двери. Отец стоял
около окна. В руке он держал стакан с коньяком, а лицо выражало озадаченный и
вместе с тем задумчивый вид.
— Проходи, — сухо кинул, так и не повернувшись ко мне.
Стоило мне только плюхнуться в кожаное кресло, как папа заговорил…
— Скажешь прессе, что случайно увидел, как перевозили товар. Вот и невольно
стал свидетелем. Тогда это сыграет нам на руку.
Безусловно, «нам» на руку это не сыграет, а только «ему», но я разумно
промолчал. Впрочем, что мне остается’?!
— Я был в отделе, — сквозь зубы прорычал отец, а затем одним махом осушил
стакан. Поморщившись, он продолжил, — Калинин хочет свободы в обмен на свое
молчание. Хочешь знать, почему только ты замешан в этом дерьме?
Теперь все вставало на свои места.
— Чтобы тебя можно было использовать. Потому что все знают, кто твой папаша, и
что он сделает много ради того, чтобы вытащить твою задницу.
Слова звучали, как упрек. Всякий раз, стоило мне что-нибудь вытворить, как папа
повторял одно и тоже, а именно как я всем ему обязан. Даже будучи ребенком в
школе за мелкие пакости, которые к слову были не особо значимыми, я каждый
гребаный раз слушал упреки. За двойки, за проигрыш команды в футболе, будто я
один играл из всей команды.
— Не думал я, что ты такой дурак бестолковый! — горько покачал головой словно в
отчаянии, а после добавил, — Можешь быть свободен.
Кивнув, я встал и поспешил покинул это логово.
С детства я не любит посещать этот кабинет. Для меня он был, сродни камерой
пыток. Каждый раз я там получал. Благо, отец меня не бил. Отнюдь, это было ниже
его достоинства, а вот говорить что я бестолочь, позорище, подкидыш и тому
подобные красноречивые эпитеты, в самый раз. Не помню, когда все это началось.
Кажется, лет в пять…
Тогда я случайно разбил вазу и впервые узнал, что такое унижение. Вполне
возможно, я должен был вырасти запуганным и неуверенным в себе, но к счастью,
этого не произошло.
Порой я задумывался, как жилось маме с таким тираном. Он не знал ласки, заботы.
К ней он относился как к должному. Он уважал ее, говорил почтительно и по делу,
не поднимал руку, но вместе с тем был холоден и отчужден.
Час от часу, мне казалось что ему вообще нет никакого дела до нас. Впрочем,