— Сынок! Сыночек! — бормотала маман, между тем помогая мне раскладывать вещи. — Ты на папу не обижайся, он любит, — запнулась, и опустив глаза в подол прошептала, — тебя.
Её слова заставили меня фыркнуть. Любовь для него так же чужда, как для меня политика.
— Ага, как же!
— Папа просто очень переживает, — продолжила, не обращая внимания на мое саркастическое замечание.
— Он переживает за свою репутацию, а не за меня, — хмуро поправил ее.
— Он не хочет, чтобы у тебя были неприятности, — повернувшись произнесла, а после положила свою ладонь на мою руку, поглаживая её успокаивающими движениями.
Я долю секунды позволил себе насладиться моментом. Воспоминания с дикой скоростью пронеслись перед моими глазами. Прежде мама часто клала свою хрупкую ладошку на мою и гладила, тихо напевая. Это всегда помогало, однако сейчас это приносило одну боль.
Я вырвал свою руку, а затем сквозь зубы изрек:
— Я хочу побыть один.
Мама поджала дрожащие губы, и, кивнув, ушла тихо закрыв двери. Ком встал в горле, а вещи, что лежали в сумках, остались напрочь забыты. Сквозь шум в ушах, я услышал смех. Девичий смех.
— Нет, Яшка, — хихикал кто-то.
Сперва думал, мне показалось, и я покачал головой, однако затем назойливое и весьма раздражающее хихиканье раздалось снова. Руки сжались в кулаки, а глаза прищурились.
— Ой, да что вы такое говорите, Цукер! — наигранно сказал голос.
Я метнулся к балкону, а затем, выглянув, лицезрел это недоразумение в трениках и растянутой футболке. Матильда, черт ее дери, сидела в своем белом кресле и счастливо улыбалась говорящему.
Её улыбка, будто соль, на мою рану. Вся такая беспечная, радостная. Видеть ее было выше моих сил, а слышать этот противный голос мне не хотелось и подавно.
Я громко хлопнул дверью, после чего направился в кабинет отца. Помнится, он горел желанием со мной побеседовать… Я сделал два вдоха, прежде чем получаться в кабинет, а затем услышав «входи», повернул ручку двери. Отец стоял около окна. В руке он держал стакан с коньяком, а лицо выражало озадаченный и вместе с тем задумчивый вид.
— Проходи, — сухо кинул, так и не повернувшись ко мне.
Стоило мне только плюхнуться в кожаное кресло, как папа заговорил…
— Скажешь прессе, что случайно увидел, как перевозили товар. Вот и невольно стал свидетелем. Тогда это сыграет нам на руку.
Безусловно, «нам» на руку это не сыграет, а только «ему», но я разумно промолчал. Впрочем, что мне остается?!
— Я был в отделе, — сквозь зубы прорычал отец, а затем одним махом осушил стакан. Поморщившись, он продолжил, — Калинин хочет свободы в обмен на свое молчание. Хочешь знать, почему только ты замешан в этом дерьме?
Теперь все вставало на свои места.
— Чтобы тебя можно было использовать. Потому что все знают, кто твой папаша, и что он сделает много ради того, чтобы вытащить твою задницу.
Слова звучали, как упрек. Всякий раз, стоило мне что-нибудь вытворить, как папа повторял одно и тоже, а именно как я всем ему обязан. Даже будучи ребенком в школе за мелкие пакости, которые к слову были не особо значимыми, я каждый гребаный раз слушал упреки. За двойки, за проигрыш команды в футболе, будто я один играл из всей команды.
— Не думал я, что ты такой дурак бестолковый! — горько покачал головой словно в отчаянии, а после добавил, — Можешь быть свободен.
Кивнув, я встал и поспешил покинул это логово.
С детства я не любит посещать этот кабинет. Для меня он был, сродни камерой пыток. Каждый раз я там получал. Благо, отец меня не бил. Отнюдь, это было ниже его достоинства, а вот говорить что я бестолочь, позорище, подкидыш и тому подобные красноречивые эпитеты, в самый раз. Не помню, когда все это началось. Кажется, лет в пять…
Тогда я случайно разбил вазу и впервые узнал, что такое унижение. Вполне возможно, я должен был вырасти зашуганным и неуверенным в себе, но к счастью, этого не произошло.
Порой я задумывался, как жилось маме с таким тираном. Он не знал ласки, заботы. К ней он относился как к должному. Он уважал ее, говорил почтительно и по делу, не поднимал руку, но вместе с тем был холоден и отчужден.
Час от часу, мне казалось что ему вообще нет никакого дела до нас. Впрочем, пожалуй так оно и было. Даже когда жена ему изменила, он отнесся к этому, как к ничего не значащей мелочи.
Единственная его слабость была пару дней тому назад, когда отец сказал что ему «больно». Хорошо, возможно, это звучало не совсем так, однако смысл определенно был в этом. А в остальном он вел себя безразлично. Была и была. Нет?! Ну и фиг с ней!
Нет, мать я не простил. И даже не мог понять, неужели было сложно просто развестись, а не укатить в закат с любовником?!
Я лежал на спине в своей комнате и размышлял о своем крайне тяжелом «бытие», как раздался телефонный звонок, тем самым прерывая мои «думы».
«Мегера» — высветилось на экране, а мое лицо между тем исказилось неприязнью.
Если и есть в этом мире человек, который бесит меня больше нежели недоженщина соседка, то это вне всяких сомнений, староста.
Однажды с ней по пьяни переспав, я подписал себе приговор. Теперь эта грымза пыталась всякий раз мне насолить. Пожалуй, будь я не таким козлом и запомни ее имя после нашей совместной ночи, то она бы не стала меня отмечать на каждой паре, однако алкоголь оказался столь крепким, что на утро я нихрена не помнил. И нынче мне приходилось расплачиваться.
— У аппарата, — принял я вызов.
— Разумовский, — высокомерно проговорила эта горгона. — Ты еще жив?!
Я закатил глаза на её реплику, эта девушка-анаконда, проглотит и не подавиться.
— Вашими молитвами, сударыня! — в тон ей ответил, усмехнувшись.
— Какая досада! — гаркнула. — В общем так, — тотчас же сменился ее голос на серьезный, — в понедельник, чтоб был как штык в универе. В десять утра мы принимаем абитуриентов, и, будь добр, без опозданий!
— Я постараюсь, — хмыкнул.
Вероятно, разговор был окончен, так как мегера бросила трубку со словами «болван».
А я между тем готов был лезть на стену от безысходности. Ко всем прочим «прелестям» теперь еще и универ. Не жизнь, а сказка…