От ролла с красной рыбой, сдобренного солидном количеством васаби, меня спас спутниковый телефон, завибрировавший на столе.
"Памятник звонившему!" - возликовала я, прожевывая мясо лангуста.
Но как только Барретт поздоровался с собеседником, назвав его Амиром, я поперхнулась и закашлялась.
Не на шутку встревоженная, я выпрямилась, как натянутая струна, и вся превратилась в слух.
- Пхенг оставил свидетельские показания и в полиции, и у твоих страховщиков... - ровным голосом говорил Барретт, похлопывая меня по спине, - не вижу проблемы… Чанвит перешлет отчет в Куала-Лумпур…
К сожалению после этих слов, Ричард перешел на арабский, и всё, что мне оставалось - украдкой наблюдать за мимикой его лица, а она у него, как обычно, была практически неподвижной. Нужно было отметить, что от Барретта не исходило ни напряжения, ни сердитости, ни превосходства над побежденным - интонации в голосе были ровными, и складывалось впечатление, что он разговаривал со своим бизнес-партнером о делах. Единственное, что я успела уловить, так это единожды брошенный на меня взгляд, но Барретт мог просто проверить, продолжаю ли я ужинать.
От нервозности я не заметила, как подхватила креветку руками, и продолжила внимательно слушать непонятную речь, пытаясь вычислить канву разговора.
Барретт кинул на меня недовольный, как мне показалось, взгляд, рассматривая, как я облизываю пальцы после очередного морского гада, и я тут же взяла палочки, но есть ими не решилась от греха подальше.
Тем временем Ричард дал отбой, отчего я облегченно вздохнула, и, уверенно наполнив мой пустой бокал минералкой, внезапно спросил:
- Какой ты видишь себя на картине?
- Что? - не поняла я.
- На рауте Назари задал тебе вопрос, от которого ты ушла.
Я тут же вспомнила, как араб настойчиво пытался узнать у меня, какую картину я бы взяла за основу, чтобы раскрыть свою женскую суть.
-Почему ты решил, что у меня был ответ? - мое любопытство взяло вверх.
- Ты резко ушла от ответа, тебе было что скрывать, - давил он логикой.
- Прав, - немного смутилась я. - Я просто считаю, что ответ на этот вопрос слишком личный, интимный, не для посторонних.
- Знаю, - констатировал Барретт, и я в очередной раз отметила, что он не пытался вести со мной светские беседы, в коих он был мастер - в моем присутствии он был без маски, и для меня это было бесценно.
Сделав несколько глотков воды, то ли от жажды, то ли от волнения, я откровенно ответила:
- По ощущениям… ближе всего из художников для меня Густав Климт. Он невероятно талантливо переносил на полотно образ женщины, раскрывая ее женское начало.
- Что для тебя женское начало? - спросил он, и я опять почувствовала, что мы с ним сейчас говорим на совершенно серьезные темы, как два взрослых человека, без игривого налета светского флирта.
- Это некая ипостась… - остановилась я, подбирая слова, - которую раскрывает во мне мой мужчина.
Барретт спокойно смотрел на меня и держал паузу в ожидании продолжения.
Я опустила глаза и, пытаясь правильно сформулировать мысль, начала воссоздавать в памяти картины Климта, пролистывая их одну за другой. "Невинность", "Надежда", "Три возраста женщины", "Юдифь", фриз "Ожидание - Древо жизни - Свершение" - все эти и многие другие работы Климта находили отклик в моей женственности - первозданной, данной мне матерью природой, вложенной в мою суть и текущей по моим венам; женственности, которую разбудил во мне мой мужчина.
Я подняла взгляд на Барретта - он спокойно смотрел на меня и не торопил с ответом.
- Чувственность, нежность, ласка, сексуальность, желание, забота, преданность, ревность… - перечисляла я, не отводя взгляда.
Барретт открыл лэптоп и пробежался пальцами по клавиатуре, вводя имя художника.
Некоторое время он просматривал выданные поиском результаты, определенно, составляя собственное мнение о творчестве Климта и его видении женственности, и, отведя взгляд от монитора, спросил:
- Какая из них?
- "Поцелуй", - не задумываясь, ответила я - именно в этой картине я видела женскую и мужскую ипостась ярче всего.