- Зачем кому-то идти на подобные неудобства для того, чтобы сделать книгу, что окажется полной тарабарщиной? – спросила она сама у себя, но ответа не было.
Луна прошлась по периметру комнаты, пробежалась кончиками пальцев по широкому столу и плавной линии корешков книг. Пыли здесь не оказалось, и отпечатки пальцы тоже не оставляли. И воздух казался не таким уж и затхлым, да она вообще не могла отловить здесь аромат какой-либо жизни.
- Эй! – вновь позвала она. Голос не разлетелся эхом. Казалось, слова просто вылетели изо рта и с мягким стуком врезались в землю. А ещё здесь оказалось окно, и одно его существование казалось совершенно удивительным, ведь она находилась под землёй, разве нет? Она спустилась вниз по лестнице. А что самое странное, снаружи она могла видеть полдень. Да ещё и пейзаж, который никогда в жизни не видела! И вместо кратера горы там оказался пик. Горный пик, вокруг которого вился страшный дым – словно это был чайник, который слишком долго кипел.
- Кар-р-р! – в очередной раз провозгласил ворон.
- Что-то не так с этим местом, - прошептала Луна. Волоски на руках встали дыбом, спина покрылась потом. Кусок бумаги слетел с одного из столов и приземлился на её руку.
- Не стоит забывать, - прочитала она вслух надпись.
- Да как я могла забыть то, о чём даже не знаю? – воскликнула она. Но кого она спрашивала?
- Карр-р-р! – возмутилась птица.
- Никто мне ничего не говорит! – закричала Луна, но на самом деле всё было совсем не так, и она сама прекрасно об этом знала. Иногда бабушка рассказывала ей об очень интересных и страшных вещах, и Глерк тоже рассказывал о чём-то таинственном и невообразимо запретном, вот только их слова упрямо вылетали из её головы в тот же миг, как только из кто-либо произносил. Даже сейчас Луна могла вспомнить отдельные слова и словно видела, как маленькие кусочки, маленькие кусочки разорванных бумаг срывались с её сердца и парили перед её глазами, а после растворялись в пустоте, словно их уносил ветер. "Вернись", - отчаянно стучало её сердце.
Она покачала головой.
- Я просто глупа, - промолвила она вслух. – Этого никогда не было…
Её голова болела. Это зернышко размером с песчинку казалось одновременно и бесконечным, и крошечным, таким маленьким и таким необъятным, и она думала, что её голова вот-вот расколется на маленькие кусочки.
Ещё один лист бумаги вырвался из стопки и скользнул ей в руки.
Там не было первого слова в предложении – оно словно растворилось в воздухе. Оно превратилось в пятно. А предложение дальше казалось до такой степени ясным. "… является наиболее фундаментальной и, тем не менее, это – самый плохо понимаемый элемент изо всех во вселенной, что только нам известны".
Она смотрела на лист.
- А что самое фундаментальное? – спросила она, поднося лист бумаги близко к собственным глазам. – Ну же, покажи себя!
И в тот же момент песчинка в её голове принялась размягчаться, отпускать её – понемножку. Она посмотрела на слова и видела, как расправлялись из дымчатого клубка буквы, как грязь стекала из них, как они медленно, но чётко проявлялись на бумаге.
- Ма… - беззвучно прошептала она, - гия, - она покачала головой. – Что это такое?
Звук гремел в её ушах. Всплески света мелькали перед глазами. Магия. Это слово что-то означало. Она была уверена в том, что оно что-то да значило. И была уверена в том, что однажды слышала это слово, вот только не могла вспомнить, где и когда это было. Да она едва-едва могла понять, как именно это произносить.
- Мммм, - начала она, чувствуя, что язык потяжелел и словно окаменел.
- Кар-р-р! – призвала ворона.
- М-м-м, - повторила она.
- Кар! Кар-р-р! Кар-р-р! – радостно возопила ворона. – Луна! Луна! Луна!
- Мммммагия! – выкашляла Луна.
Глава 26. В которой сумасшедшая осваивает навык и учится его использовать.
Когда сумасшедшая была маленькой девочкой, она рисовала. Её мать рассказывала истории о Ведьме, истории о лесе, но она никогда не была уверена в том, что это правда. По словам матери, колдунья поедала печаль, поедала души, поедала вулканы, поедала храбрых маленьких волшебник. По словам матери, у колдуньи были огромные чёрные сапоги, что могли путешествовать по семь лиг за один только шаг. И, если верить словам матери, то колдунья разъезжала на спине дракона и жила в башне, такой высокой, что та даже пронзала небо.
Вот только мать сумасшедшей была мертва. И колдуньи не было.
И в тишине башни, куда выше грязного туманного города, сумасшедшая чувствовала то, что никогда не чувствовала там, внизу. Она чувствовала, что влекла их. Раз за разом.
Каждый раз сёстры без предупреждения приходили в её комнату, щёлкали языком, видя потоки бумаги в комнате. Сложенные в птиц. Сложенные в башни. Сложенные в Сестру Игнатию – и затоптанные ногами сумасшедшей. Покрытые какими-то каракулями. И картины. И карты. Каждый день сёстры собирали бумаги в охапку и выносили их из клетки, чтобы замочить, раздробить и вновь превратить в новые листы в своём страшном подвале.
Но откуда это взялось – вот что спрашивали себя сёстры.
Сумасшедшей хотелось сказать им, что это всё до безумия просто! Им просто надо сойти с ума! Ведь безумие и магия до такой степени связаны между собой! И каждый день в мире что-то перемешивается и вырывается на свободу. Каждый день она находит в завалах сверкающую монетку. Блестящую бумагу. Блестящую правду. Блестящую магию. Сверкание, сверкание, сверкание. Сияние, сияние, сияние. Она есть, она знает, только она совсем безумна, и никогда никто не сможет её исцелить.
Однажды, когда она сидела на полу в середине своей клетки, скрестив ноги, ей попалась горсть перьев, оставленных ласточкой, что решила свить своё гнездо на узком подоконнике клетки – но сокол однажды решил немного перекусить. Перья залетали через окно безумицы и падали на пол.
Сумасшедшая наблюдала, как они медленно опускались вниз. Перья приземлились на пол прямо перед нею. Она смотрела на них, на то, как каждый раз они тонкими нитками спадали на пол. Иногда она видела мелкие пылинки, борозды в своей клетке. Всё меньше и меньше подробностей её зрения доходили до ума – а потом она сумела увидеть каждую частицу, что вращалась вокруг неё, будто та крошечная галактика. Она была так безумна – разумеется, всё это приходило… Она перекладывала частичку за частичкой через зияющую между ними пустоту, так, что вновь возникло новое целое. Перья больше не были перьями. Они стали бумагой.
Пыль сама стала бумагой.
И дождь теперь был бумагой.
Иногда её ужин тоже становился бумагой.
И каждый раз она делала карту, каждый раз писала одно и тоже, снова, снова, снова.
Никто не читал её карты. Никто не читал её слова. Никто не надоедал безумной своими словами. Они просто варили её бумагу и дорого продавали её на рынке.
А когда она научилась творить бумагу, она вдруг поняла, как легко превращать другие вещи. Её кровать стала лодкой на какой-то промежуток времени. И решётки на её окне превратились в ленте. Её стул превратился в шелка, в которые она завернулась, как в платки, наслаждаясь прекрасным чувством. И, в конце концов, она поняла, что может превращаться сама, так прекрасно, пусть и в что-то очень маленькое, только на некоторое время. Её преобразования казались настолько утомительными, что после этого она несколько дней лежала в постели.
Крошка.
Паук.
Муравей.
Она должна была быть осторожной, чтобы её никто не затоптал. И не прихлопнул.
Блоха.
Таракан.
Пчела.
А ещё она должна была убеждаться, что вернулась в свою камеру, когда её атомы вновь собирались разорваться на части и разлететься вокруг неё. Со временем она сможет удержать себя в той или иной форме немного дольше – у неё получалось всё лучше и лучше. Она надеялась на то, что в один прекрасный день она будет в состоянии превратиться в птицу, такую сильную, что даже долетит до середины леса.