Мой отец благословил для солдат вино на Шаббат и устроил в их честь всеобщий молебен. Мы выходили поговорить с ними, и многие евреи из деревни являлись побеседовать с еврейскими солдатами. Родители взяли наш ужин и роздали солдатам, наши соседи тоже поделились с ними угощением. В тот Шаббат мы ели только хлеб, окунув его в молоко, но были страшно горды тем, что принимаем у себя еврейских солдат. Солдаты оставались у нас еще почти четыре недели.
Братья и сестры отца и большинство братьев и сестер мамы жили со своими семьями в Комяте или в соседних деревнях. Мы часто виделись с ними, и я слышала истории про каждого из них. Например, историю про Шейви, младшую сестру моей мамы, которая в юности славилась своей красотой. Однажды высокий, богатый христианин из Комята пришел в лавку моей бабушки и сказал ей: «Если нальете мне рюмку водки, я открою вам секрет».
Бабушка налила ему водки, и он сказал, что, даже рискуя, что его застрелят, он непременно поцелует Шейви, проходя мимо нее. Перепуганная бабушка в тот же вечер снарядила повозку, чтобы отправить Шейви в другую деревню, Богровиц. Снова призвали Давида Шмиля Аврама и попросили его найти для Шейви мужа. На этот раз он предложил своего племянника. Так Шейви вышла замуж за Хаима-Аншеля Вайсса из деревни Урдо, недалеко от Комята. Семья Хаима-Аншеля была очень богатая. У них были бескрайние поля пшеницы, табака, кукурузы и картофеля, и у каждого поля имелось собственное название. Год спустя Шейви родила их первого сына, Израиля, который был на несколько месяцев старше меня.
В те полные ужаса ночи в карантинном блоке в Аушвице я думала о своей семье, с отцовской и материнской стороны, – о том, что они, скорее всего, тоже едут сейчас в товарных вагонах в Аушвиц, как мы. Мы были в одном из первых поездов, на которых венгерских евреев отправляли в Аушвиц, и потому некоторым из нас сохранили жизнь, отправив на принудительные работы. Но, по слухам, в мае 1944-го Аушвиц оказался переполнен, и потому всех, кто прибывал после нас, посылали прямиком в газовые камеры, ведь рабочая сила больше была не нужна.
Каждое утро и вечер, когда мы стояли на перекличке во дворе карантинного блока, я наблюдала, как густой черный дым поднимается из трубы крематория. В те недели он работал днем и ночью, и я понимала, что среди тех, кого убили и чьи тела сжигают, так что дым улетает в небо, находились мои тети и дяди, и кузены.
Со временем я удостоверилась, что была права. 1 июня 1944 года, а потом на следующий день бо́льшая часть моей родни приехала в Аушвиц и сразу попала в газовые камеры. Практически никто из них не выжил. Младшей сестре моей мамы, Шейви, было тогда тридцать пять лет, она оказалась в Аушвице с мужем и их семерыми детьми – Израилем, Элиезером, Давидом-Мелехом, Яковом-Хиршем, Блюмой, Шаломом и двухлетней Ханой-Деборой, которая родилась после смерти моей бабушки и была названа в ее честь. Стоило им ступить на землю Аушвица, как для них был подписан смертный приговор.
В те первые две недели в Аушвице моя душа разрывалась между скорбью по утраченной семье и стремлением бороться за собственное выживание.
Я в яме
Семьдесят лет спустя
Эти Эльбойм
12
Евреи соблюдают семидневный период траура после смерти члена семьи. Он называется «сидячей шивой», потому что скорбящие сидят на низких табуретах или на земле.