– Не пейте его, он зеленый. Я читала в книге, что у ядов зеленый цвет.
Мы в панике уставились на нее. Я была уверена, что отпила яд и в следующую секунду умру. Внезапно мне стало ясно, что в этом лагере людей травят, убивают и жгут. Все смотрели на меня и спрашивали: «Тебе не больно?», «Не тошнит?», «Как ты себя чувствуешь?».
Я чувствовала себя ужасно. Вместе с остальными я ждала, что вот-вот наступит моя смерть, но время шло и ничего не происходило, поэтому мы поняли, что яда в кружке нет. Просто в Аушвице так выглядел и пах чай.
Примерно в одиннадцать утра нас отвели в туалеты. До тех пор любого, кто не мог сдержать мочеиспускание или испражнение, ожидал удар кнутом по лицу. Когда нас привели в туалет, я была в шоке. Туалет заменяла длинная бетонная полоса шириной в метр десять – метр двадцать, в которой на расстоянии полметра друг от друга были сделаны отверстия. Мы поверить не могли, что человеческим существам предлагается справлять нужду в подобных условиях – без перегородок между кабинками, без сидений, без воды и без бумаги. Это было бесчеловечно. Невообразимо.
Нам велели рассаживаться. Тех, кто не подчинился, били. Так брали под контроль наши души, наши тела – даже нашу нужду.
Когда мы вернулись в блок, женщины начали спрашивать старшину и заместительниц: «Где моя мать?», «Где мои дети?», «Где моя семья?».
Старшина ответила нам:
– Видите дым над той трубой? Это не пекарня, как вы подумали, а крематорий. Этот дым и есть ваши семьи.
Никто из нас не понял, о чем она говорит. Мы подумали, она хочет напугать нас.
– Их сожгли в этом крематории. Вы никогда их больше не увидите, и вы должны это знать, – сказала она.
Без малейшей паузы Гизи продолжила объяснять нам правила лагеря. Она сказала, что перекличка называется zahlappell. Заключенных пересчитывают каждое утро перед работой, во время работы и по возвращении с работы в блок.
Шли дни, и слова старшины про крематорий продолжали преследовать нас. Сначала никто ей не поверил. Женщины перешептывались о том, что старшина и заместительницы запугивают нас, чтобы отомстить за собственные страдания, перенесенные здесь. Но постепенно понимание просочилось к нам в головы, проникло в наши сердца и души. Сначала одна девочка вдруг заплакала тихонько и горько: «О Бог мой, они сожгли мою маму, отца, брата, сестру, бабушку…» Потом другая разразилась слезами, за ней третья, четвертая. К наступлению Шаббата мы все плакали от осознания того, что наши семьи мертвы. Я глубоко скорбела и боялась, что единственная осталась в живых из всей моей родни.
Теперь мы понимали, что значил тот плач, который мы услышали в первый день. Мы стояли большой группой, в рядах по пять девушек, и внезапно до нас донеслись всхлипы. Я тогда не разобрала голосов, но кто-то настаивал, что слышит Шма Исраэль[4]. Начали ходить разговоры, что каждый день тысячи евреев отводят в душевые, но вместо воды в душ подают газ, который убивает их. Потом трупы сжигают в крематории, и дым, поднимающийся из труб, – это действительно их тела, сожженные и улетающие к небу в виде дыма, как и говорила Гизи.
Момент, когда я поняла это, был самым страшным в моей жизни. Я оказалась в месте еще более ужасном, чем могла себе вообразить.
Воспоминания о моих любимых родителях
Сара Лейбовиц
В последующие дни я молча скорбела о смерти моей семьи. Мысленным взором я видела отца, сидящего в Шаббат за столом, мою мать, подающую аппетитные блюда, вкус которых мне никогда не забыть, и моих младших братьев с их очаровательными личиками – как они сидят вокруг стола и поют праздничные песни вместе с отцом. Мое сердце разрывалось от мысли, что их больше нет на свете. Я не могла смириться с тем, что никогда их не увижу. Мне хотелось, чтобы кто-нибудь встряхнул меня и разбудил от этого ужасного сна.
По ночам, лежа на холодных твердых досках, прежде чем впасть в бесчувственный ступор, пронизанный тоской, я сама себе рассказывала истории из дома. В их числе была история о том, как познакомились мои мать и отец – ее я в детстве любила слушать больше всего.
Мой отец, Якоб, был восьмым из девяти детей. Моя мать, Блима, тоже была восьмой из девятерых. Вот первое, что их объединяло. Они жили в соседних деревнях в Карпатском регионе – мой отец в Богровице, а мать в Комяте, – но в детстве никогда не встречались.
Мой отец родился в 1900 году в семье Гершковицей, богатых людей, владевших несколькими лесами. В четырнадцать лет родители отправили его учиться в знаменитую иешиву[5] Галанта в Словакии. Родители сняли ему комнату в доме одной вдовы; как все студенты иешивы в те времена ужинал он по очереди в разных еврейских семьях, живших поблизости. Этот обычай назывался «дни».
4
«Слушай, Израиль». В иудейской традиции эту молитву произносят, готовясь умереть, – «Слушай, Израиль: Господь – Бог наш, Господь – один».