— И что же вам следовало предпринимать против этого!
— Ну, к концу обучения мы стали довольно недоверчиво относиться к детям. Нам следовало их прогнать. А если они продолжали приближаться, нам следовало стрелять. Нередко парни их просто сразу пристреливали.
— Вы это сами видели!
— Да.
— Больше одного раза!
— По меньшей мере четыре раза.
— У этих четырех детей было при себе оружие или боеприпасы!
— Нет, у этих четырех ничего такого не было.
Два дня я ехал с крестьянином Хёном, который считал себя господином. Он был аккуратным и, вероятно, экономным. Мы, русские, называем это крохоборством. Поезд продвигался медленно. Он был не воинским эшелоном, а сборным составом, который даже не охранялся. Что было в вагонах? — Не знаю, но явно не имущество вермахта. Почти на каждом перегоне мы застревали. Хён убегал к начальству по станции, просил паровоз, куда-то звонил. Я оставался за сторожа. Возвращался Хён обязательно нагруженный трофеями. Он тащил в вагон все, что попадалось под руку, — садовую скамейку, урну, скульптуру физкультурника с диском, горсть гвоздей, обрывок брезентового шланга, а на одной станции, улыбаясь во весь рот, припер к вагону пожарный насос.
Его радости не было предела. Мы еле затащили насос в вагон. Хён отодвинул насос в угол, что-то ворковал, потирал руки и заговорщически подмигивал мне.
Я видел, как он радовался земле. Около насыпи прошли танки и разбросали землю комьями. Хён вставал на колени, брал землю, нюхал ее, растирал между пальцами и смеялся, как ребенок.
— О, майн либер Ердэ!
Он пел гимн земле. Земле! Чужой, которую он считал уже своей. И поэтому он уже любил ее самозабвенно, как может любить только крестьянин, у которого и дед был крестьянином, и прадед, и тысячи других прапрадедов, веками обрабатывавших чужую землю, и тем не менее любивших ее.
А теперь у него будет своя земля. И какая земля! О которой он не мог мечтать в Германии. И сколько хочешь. И райх дал ему тракторы, машины, и райх ему даст батраков, которых он научит работать по-настоящему, на совесть… Он добрый человек, но работать заставит. Лодырей будет наказывать. Как же иначе! Он будет справедливым, расчетливым хозяином, он будет, как научил его мальчик, хорошим придурком, и все будут счастливы.
Хён показывал фотографии семейства. На фоне домика Хён с застывшей физиономией, жена. Бросались в глаза ее руки. Они свисали вдоль белоснежного фартука, натруженные руки крестьянки. Белобрысые дочки и сын в военной форме.
— Мой Ганс, — сказал с грустью Хён. Я понял, что Ганса где-то хлопнули, и не ошибся — Ганса убили греческие партизаны.
— Дом-то — твой? — спросил я.
— Найн, — ответил Хён. — Хозяин. Мой хозяин Геринг. Я был… Я арбайтен в его… — он достал словарь и прочитал почему-то с радостью — в его поместье.
— Чего же хвастался? — сказал я. — «У нас в Дойчлянд все богатые, нет бедных». Своего дома даже нет. Я в сто раз богаче тебя был, понял?
В ответ Хён разразился тирадой. Он размахивал руками, схватился за карабин, чего-то орал, замахнулся, но не ударил. Потом закашлялся — давал знать газ, которого он наглотался в первую мировую на юге Италии.
— Ты есть глупый мальчик, — сказал он. — Теперь я тоже есть богатый. У меня теперь тоже есть поместье. Теперь я тоже Геринг.
Он произнес последнюю фразу с пафосом, и лицо его налилось кровью, он, казалось, вдруг раздулся, как лягушка.
И все-таки Хён был неплохим мужиком. Раз пять он строго потребовал, чтобы я называл его «господином Хёном», я соглашался, но не называл, и он смирился.
Целый день мы простояли в тупике на какой-то небольшой станции. На станции работали женщины и девушки. Под охраной полицаев. Страшно было видеть, как наших же людей заставляют работать наши же. С повязками на рукавах, с карабинами в руках. Я еще не столкнулся с ними вплотную, с полицаями, и они для меня были чем-то сверхъестественным, наваждением. Женщины расчищали пути. Трамбовали болванками насыпь, таскали шпалы… Наводили порядок на железной дороге. Надвигалась гроза, пекло и было нестерпимо душно. Тело было влажным от пота. Я сидел в вагоне с Хёном, слушал очередные рассуждения о красивой жизни, которая будет на Кубани, когда за дело примутся такие прекрасные хозяева, как он. Ему тоже было жарко. Не стесняясь, он разделся догола. Черт с ним! Не особенно приятно было глядеть на его массивное тело. Он был крепыш… Подумаешь, голый мужик. Но вдруг он выпрыгнул из вагона и, не стесняясь женщин, пошел к водопроводной колонке, открыл воду и стал принимать душ.