Состав тронулся, когда налетел первый шквал грозы. Меня чуть не сдуло с седла железного коня, обдало сотнями шлангов воды, но я сидел, не меняя позы.
Нет, это было не чувством мести. Месть — физическое ощущение, в котором преобладает элемент наслаждения, перемешанный с болью; я испытывал торжество. Моя поза, наверное, была театральной, как и поза того солдата, который положил единственную длань на мое костлявое плечо. Я, сложив руки на груди, наблюдал, как за стеной дождя теряются очертания вагона, в котором хрипели бычьи голоса.
Дождь лил. Но я не замечал дождя, я работал в поте лица. Я снимал магнето и бросал их под откос. Резал какие-то провода, выкручивал свечи, заталкивал в образовавшиеся отверстия грязь. Я отвинчивал все, что можно было отвинтить. Даже попытался отвинтить огромное зубчатое колесо от трактора, но сообразил, что если отвинчу, не сумею сбросить под откос.
Страшно было перепрыгнуть с одной платформы на другую. И хотя в темноте не было видно мелькающих шпал, я знал, что они мелькают. И прыгнул, и упал… на вторую платформу.
Еще никогда в жизни я не работал так много, качественно и добросовестно — даже тогда, когда наш класс возили на воскресник в колхоз для сбора сахарной свеклы. Даже в тимуровской команде я выполнял обязанности с меньшим чувством ответственности, чем здесь, на платформах. Да, между прочим, была ли тимуровская команда? Была ли школа? Это все было в другой жизни.
Когда мы подъезжали к станции, застучали стрелки, скорость сбавилась, я перевалил через борт платформы, как через задний борт грузовика, когда прыгаешь на ходу, и отпустил руки.
6
— Вы присутствовали на допросах пленных!
— Да.
— Как это происходило!
— Как-то раз мы взяли с собой пятерых пленных на вертолет. Мы начали беседовать с одним из них, но он не захотел говорить. Тогда мы выбросили его из вертолета.
— В каком вы тогда были чине!
— Я был сержантом. Я был один из тех, кому было поручено охранять пленных.
Один из подсудимых — Гришан, высокий, костлявый мужчина с густыми черными бровями и глубоко посаженными глазами. Когда называли его фамилию, он вставал и давал четкие ответы. Усталый голос… Вся его фигура выражала усталость. И он действительно устал. Это было видно. Устал двадцать с лишним лет нести тяжесть преступления на душе. Она является кошмарами по ночам, она — это холодный пот, когда на улице прохожий пристально посмотрит вслед, она давила, сплющивала сердце в тисках лжи, потому что приходилось все время врать и помнить, обязательно помнить то, что врал, чтоб окончательно не завраться и не выболтать правды. Предатели… Предательство. Где грань, за которой кончается трусость и начинается предательство? Какая она — четкая, ясная или неуловимая, расплывчатая? И есть ли вообще такая грань на свете?
Мы судим о поступках человека, когда он их совершит, и нас почти не интересует, что заставило его совершить то или иное, прекрасное или ужасное. Мы судим о плодах по вкусу, но вкус зависит от того, к какому корню привит черенок, были ли заморозки в период цветения, как шло созревание и еще от тысячи причин, которые остаются для нас неведомыми чаще из-за нелюбознательности.
Мы судим о плодах по вкусу…
Предательство как плод — созревает медленно.
А может, это просто несчастье, стечение обстоятельств, своего рода рок, стихийное бедствие?
Гришан служил в полиции несколько месяцев и уже всю жизнь не мог отмыться от крови. Когда наша армия перешла в наступление, он удрал из Минеральных Вод, позднее пришел в Ростове в военкомат, сказал, что служил в полиции. Вроде бы и сознался, но не полностью, утаил главное — участие в массовых расстрелах. Его судили, послали в штрафной батальон. Воевал, был четыре раза ранен, получал награды… Окончил войну в Вене. Офицером.
Но даже ранения, награды, офицерские погоны не могли стать ему прощением.
— Думал, кровью искуплю вину, искал искупления. И не находил, — говорил Гришан, глядя в пол потухшими глазами. — Искал смерти в бою. Жить не хотелось. И не было мне покоя двадцать три года. Сколько раз руки на себя хотел наложить…
— Что ж сам не пришел, не рассказал всей правды?
— Боялся…
Гришан — единственный из бывших полицейских, который не просил снисхождения, не отпирался, не умолял судей пожалеть его.