Я видел, как мужчины и женщина, пригнувшись, побежали к дороге, потом я потерял их из виду. Кто-то двигался по дороге. Я это понял по пыли и каким-то странным отрывистым звукам. Пыль вилась вдалеке, и хотя не видно было, кто двигался, пыль предупреждала: опасность.
Я тоже пробрался к дороге, залег в кустах. По дороге двигалось шествие. Впереди подвода. На ней задом наперед широкое старое кресло. В кресле сидел фриц с автоматом наизготовку. Он сидел с засученными рукавами, ему было жарко. У его ног сидел второй фриц, в майке, совсем по-домашнему. Фриц в майке учился играть на балалайке, подбирал какую-то незнакомую мелодию. Терпеливо, сосредоточенно ударял по струнам. Видно, подобрать мелодию было трудно, но трудности не пугали новоявленного балалаечника, он с настойчивостью, достойной зависти, дрынчал на треугольном инструменте. Ветер донес рваные звуки. Рядом с подводой шел человек в форме красноармейца. Шел важно, держал на вытянутых руках вожжи, точно ему доверили невесть какую почетную задачу. За подводой, молотя пыль, брели человек пятнадцать пленных. Понуря голову, по четверо в ряд, с ног до головы покрытые пылью. Позади колонны, на некотором расстоянии, чтобы пыль успело отнести в сторону, ехала еще подвода, и на ней сидели еще два фрица. Я понял, что ребята были без оружия, измотанные боями, отступлением, и я знал также, что их ожидало — вагон, прицепленный к составу со скотом.
Потом я видел, как кустами бежал старший лейтенант. И когда подвода с фрицем на кресле подъехала, ударил автомат, ему ответили два автомата в конце колонны. Фриц сковырнулся с кресла, зазвенела балалайка. И все! Только лошадь рванула, а тот, наш, не выпуская вожжей, побежал за возом, но лошадь упала и забилась — ее нечаянно подстрелил старший лейтенант.
И все!
Я глядел на убитых фрицев. Жалости не было. Лицом в пыли лежали убитые. Для меня они не были людьми, как и я для них. И дело не в том, что когда они были живые, говорили на другом языке. Моя жизнь, мои чувства, мое восприятие не имели ничего общего с их жизнью, с их чувствами, с их восприятием окружающего мира. Я глядел на них, как на железного Петлюру в тире дяди Анастаса. И еще я понял, что разучился плакать.
Пленные сбились в кучу. Мы вывалились из кустов. Старший лейтенант бросился к убитым, схватил оружие и протянул возчику, а тот, вскинув руки, попятился и закричал:
— Нет! Нет! Не надо! Я ни при чем! Я тут ни при чем!
— Ты что, подлюка? — пошел на него старший лейтенант. — В холуях оказался? Уже холуй? Уже перелицевался?
— Они меня заставили! Я не сам! — верещал возчик. — Я ни при чем.
И только теперь пленные сообразили, что их освободили. Поднялся шум. Нас обнимали, тискали, целовали.
— Братва! Спасибо! Товарищи!
— Что ж, не могли сами передавить? — спрашивал старший лейтенант.
— У них автоматы… Они обессиленных стреляли.
— Известное зверье! Куда вас вели?
— Кто его знает.
— Нужно уходить.
— Успеется. Уйдем.
— Слышу очередь…
— Дайте оружие!
— Теперь в руки не дамся!
— А где наши? Где фронт? Кавказ взяли?
— Никогда им Кавказа не видать.
— До Кавказа дошли. Где она, Россия?
— Где? — сказал мужчина в косоворотке. — Вот она, — он ткнул себя в грудь пальцем. — И ты — Россия. Пока живы… Если каждый из нас убьет хотя бы по одному фашисту, то от них мокрое место останется.
— Голыми руками…
— Оружие добудем. Кое-что припасли. Достанем.
— Надо к фронту.
— Пусть решает каждый.
— Большой группой не пробиться. Разбиться по двое, по трое.
— А куда пробиваться? Мы Эльбрус видели. У них заставы, почти у гор.
— Значит, нужно обходить заставы.
— Где сейчас фронт?
— Кавказский хребет им не преодолеть.
— Тоже правда. Я остаюсь здесь с вами, если винтовку дадите.
— Сам добудешь.
— А это что за гнида? — вспомнил про возчика старший лейтенант.
— Лебезил… Услуживал… — ответили бойцы.
— Я никого не выдавал, — завопил возчик. — Я конюх.
— Правда, — подтвердили бойцы.
— Предал себя, будет предавать и других, — сказала женщина.
Может быть, это и есть та черта?.. Предавая себя, предашь всех.
Я подходил к Пятигорску в темноте. Даже собаки не лаяли. Подумалось, что ошибся дорогой, и занесли ноги невесть куда. Мой город был иной…
И все же я пришел к нему, к веселому городу Пятигорску. Казалось, что на город навалился огромный паук, распластался в теплой августовской ночи, раскинул лапы, хваткий и ненасытный. Испуганно светились редкие огоньки, точно вспыхивали глаза паука и гасли — паук не хотел спугнуть очередную жертву.