И женщины несли ей последнее, оставляя своих детей голодными в тот день. И она брала все, и никто ее не мог упрекнуть в этом.
Потом она ушла. Задворками. Ей еще предстояло вернуться. Туда. В ад. Проскочить мимо часовых.
Во дворе в тени тутовицы на качалке лежит Ирка Коваленко, теперь у нее другая фамилия, не отчима, а немецкая, родного отца. Болонка козыряет немецким происхождением Ирки. А ее муж Коваленко, который вырастил чужое дитя, где-то воюет с фашистами.
Ирка читает книгу на немецком языке. Читать ей трудно, она то и дело раскрывает немецко-русский словарь Павловского для вузов. Рядом на земле блюдо с виноградом. Скороспелый сорт. Он не такой вкусный, как те сорта, что вызревают позднее, успев впитать в себя больше солнечной силы. Мне до судороги хочется винограда, пусть даже скороспелого, пусть даже кислого. Ирка раскачивается на качалке. Когда ее рука дотягивается до блюда, она успевает ущипнуть несколько ягодок.
Ара остается у ворот. Болонки не видно. Ирка, прижав книжку к груди, глядит на меня спокойно и лениво. Я не видел ее всего несколько месяцев. Я помнил ее нескладухой. Она раздевалась у мельницы на Подкумке, оставалась в глухом купальнике, и казалось, что кто-то бросил кусок цветастой материи на карагач — ключицы, ребра и еще какие-то кости, которых было много и в самых неожиданных местах, торчали, как сломанные сучья.
Теперь на качалке полулежала, как говорила бабушка, гладкая девица.
— Вадик, — Ирка сладко потянулась. — Гутен таг! Какими судьбами в наших краях?
— Не твое дело, — отвечаю я. Мне необходим разгон, чтобы почувствовать к ней злость.
— Ты вроде стал выше ростом, — мягко говорит Ирка.
— Зато ты раздалась… Отъелась.
— Не нравлюсь? — удивляется она и выставляет коричневые от загара ноги. На них чуть заметный пушок. Ее ноги почему-то волнуют меня, и я не могу оторвать взгляда от ее колен. Платье облегает ее бедра… Плечи у нее по-прежнему узкие и по-мальчишески костлявые.
— Зачем пришел? — спрашивает она настороженно и косит на веранду.
— К твоей мамаше, — говорю я нарочно громко, чтобы было слышно в комнатах.
— Т-с-с… — прикладывает палец Ирка к губам.
— Шакал она у тебя, — горячусь я. — Ворюга. Вернется дядя Коля, ее первой прихлопнет, как гадину.
На веранде появляется Болонка. Минуту оторопело глядит, потом заходится в крике:
— Большевистский гаденыш! Что, от гестапо убежал? По тебе камера плачет. Жидовский прихвостень.
Я хватаю камень. Он горячий.
Болонка приседает за перилами. Ирка кошкой бросается на меня, хватает за руку, выворачивает за спину. Почему-то я не сопротивляюсь. Даже приятно ощущать ее руку.
— Вадик, — порывисто говорит Ирка. — Будешь орать? Будешь шуметь? Будешь?
— Пусти!
— Будешь орать?
— Пусти.
— Пожалуйста!
Она отпускает мою руку.
А Ирка красивая. Я это понял.
— Мама, уйди! — приказывает Ирка.
Болонка, погрозив кулаком, уходит. Слышно, как она набирает номер телефона, доносится визгливый голос:
— Три-восемь-пять… два нуля…
— Мама! — уже кричит Ирка.
Звякнул телефон — Болонка бросила трубку.
— Что тебе надо? — спрашивает Ирка.
— Твоя мать выдала мою бабушку.
— Вряд ли, — отвечает Ирка устало. — Всех коммунистов регистрировали в первую очередь. Любой указал бы, ее все знали. Она осталась, не эвакуировалась. Не понимала, что ли, что оставаться нельзя. Схватят. Осталась по старому адресу… Никто не виноват.
Я-то знал, почему бабушка не уехала — она надеялась, что я вернусь. Заныло сердце, и боль отдала в плечо, и потом точно пузырьки газированной воды лопнули в пальцах.
— Вы ограбили нашу квартиру, — говорю я упрямо и понимаю, что начинаю злиться по-настоящему.
— Как? — не верит Ирка. — Постой! Подожди! Теперь-то я поняла… Я же говорила ей!
Она взбегает на крыльцо. Ступеньки скрипят под ее ногами. Она шлепает босиком в комнаты, где на окнах висят циновки из камыша — так прохладнее в комнатах.
От ворот доносится голос Ары:
— Если подойдет машина, свистну. Ты рви через забор. Собаки нет — ее Иркин жених пристрелил. По пьянке. Через сад выскочишь на Базарную. К казармам не беги — эсэсовцы в них. Дуй на кладбище.
А там росли могучие кусты барбариса и терновника. Если встать на четвереньки, можно было пролезть к старой дуплистой груше. Груша приглушила кусты, они отступили, образовался зеленый грот. В самую сильную жару в нем было свежо, а на земле валялись опавшие дули, подгнившие снизу. О зеленом убежище знали лишь ребята из нашей тимуровской команды. Хотя Ирка тоже знала — она почему-то ходила с нами, подростками, и мы не скрывали от нее наших тайн. Тогда она была угловатая, неприметная, тоже подросток.