Йожеф Рошта, не обращая внимания на тещу, поспешил прямо к Полине. Бросив на кровать свою фляжку и сумку, он сел рядом с женой.
— Ну, что нового, Полина? — И он ласково погладил ее по волосам.
Она тотчас отложила вязанье, сразу став оживленной и разговорчивой, словно девушка.
— Работали, как обычно, — рассказывала она, — хотя, знаешь, народ сильно волнуется — ведь говорят, будто фабрику-то закроют! Американцы демонтируют предприятия тяжелой промышленности одно за другим, безработных становится все больше; на текстильные товары, да и вообще на товары легкой промышленности нет спроса — ведь у людей нет денег! Всех сегодня возмутило еще и то, что по ткацкому цеху водили двух американцев. Знаешь, ходят, смотрят, останавливаются то у одной машины, то у другой, жуют свою резиновую жвачку, громко разговаривают между собой, со смешками да с подмигиваниями — даже по тону было понятно, что они охаивают мастерство французских рабочих. Некоторые женщины плакали, горевали: что с ними будет, если фабрику закроют и они останутся без заработка… А ты как думаешь, Жозеф? В партийной организации говорят об этом? — И Полина выжидательно взглянула на мужа.
Йожеф сидел, упираясь локтями в колени и запустив пальцы в свои густые черные волосы.
— Не ломай пока над этим голову, Полина. Там видно будет.
Жанетта заглянула в шипящую кастрюлю и сморщила нос, прислушиваясь в то же время к беседе родителей.
— А по мне, пусть эти господа смеются, для меня они пустое место! — с ненавистью проговорила Полина. — Только из-за заработка я…
— Проживем и без него. — Голос Йожефа Рошта прозвучал несколько неуверенно; задумавшись, он продолжал ерошить свои волосы. Потом вдруг опустился перед женой на пол и стал снимать с нее ботинки на высоких каблуках. — Ведь ты и спицами зарабатываешь, — сказал он ободряюще. — Прямо слепнешь от этого бесконечного вязанья.
— Ну, ты уж скажешь! Да ведь я чуть не даром отдаю свое рукоделье!
Полина долго и весело смеялась, шутливо трепля волосы мужа. Мадам Мишо поставила на стол картошку.
— Садитесь, ешьте, Жозеф, — сказала она враждебно.
— Он же еще не умылся, зачем вы его так торопите, мама? Поставьте на конфорку. Жозеф поест, когда помоется.
— Ну, так я и стану ждать, пока он пожалует к столу! — сердито проворчала старуха. — Пускай картошка стоит на плите. Возьмет сам, когда захочет, вот и все!
Жанетта тихонько хихикнула. Она наслаждалась колкостями бабушки. Обе великолепно понимали друг друга, тогда как связь Жанетты с родителями становилась все слабее. Семья из четырех человек раскололась на два лагеря: кухня и соседняя комната — маленький темный чуланчик в первом этаже — были владениями бабушки и Жанетты; на втором этаже в одной комнате спали супруги, другая так и не была обставлена. Собственно говоря, встречались все лишь вечером в душной, пропахшей чадом кухне.
Полина пыталась сблизиться с дочерью, расспрашивала ее о школе и занятиях, но короткие, заносчивые ответы Жанетты отталкивали мать, и она уходила к себе. Там, наверху, наедине с мужем, она снова и снова возвращалась к этому вопросу.
— Я сама виновата… да, да, я! — говорила она. — Не надо было оставлять ее на маму…
Йожеф Рошта отвечал неуверенно, стараясь убедить скорее себя самого:
— Ничего, еще возьмется за ум… Конечно, если бы мы записали ее в государственную школу…
— Но ведь нельзя было! Она такая слабенькая! Это ведь она только болтает много, уж я-то ее знаю… Каждый день по восемь километров пешком, в дождь и в снег — да кто это выдержит!
«Многие выдерживают, — думал Йожеф Рошта. — Все дети, чьи родители настроены так же, как мы, ходят в государственную школу; там они в своей среде и развиваются правильнее». Но он не высказывал таких мыслей вслух: зачем огорчать жену? Ведь с тех пор как у Полины стало плохо с легкими, она вечно дрожит за дочку. Многое приходится тщательно скрывать от нее. Вот, например, сегодня он едва не отрекся от своей дочери. А ведь как он радовался, около двенадцати лет назад, когда она появилась на свет! Но до сих пор Жанетта, эта маленькая бродяжка и такая же комедиантка, как ее бабушка, не оправдывала возлагавшихся на нее надежд. Иногда Йожефу казалось даже, что дочка их эгоистка, совершенно бессердечное существо… Можно ли еще поправить беду? Вот если бы у него было побольше времени, если бы не мучили эти каждодневные заботы…
Чтобы не слышать резкого голоса дочери, Йожеф взялся за газету: бесконечные беседы Жанетты с бабушкой последнее время раздражали его. Приходилось изо всех сил сдерживать себя, чтобы каким-нибудь замечанием не вызвать поток оскорблений и мелких придирок со стороны тещи. А ведь он так устал! Болело все тело, ныла каждая косточка… Йожеф просматривал газетные заметки и был бесконечно удручен. Там, на его родине, кипит созидательная работа, газета «Сабад неп»[7] в каждом номере сообщает о выполнении планов. А вот сообщение о том, как работают шахты под Печем, в глубине Каменной горы. И вдруг газета задрожала в руке Йожефа, сердце забилось, и от волнения сжалось горло… Вот оно! «Штейгер Лайош Балог…». Да, несомненно это он… В тридцать седьмом году откатчиком был, до плеча не доставал.
7