Жизнь трепарвильских женщин была, пожалуй, еще горше. Правда, подмести, прибрать пустые комнаты в доме не так уж трудно и времени на это много не требуется. На первом этаже всегда темно. Почерневшие стены кухни насквозь пропитаны запахом прогорклого масла и вареных овощей; в соседней комнате неуютно, неприветливо. Дряхлая и скрипучая деревянная лестница ведет из кухни на второй этаж, где находятся еще две смежные комнаты. Таким образом, семьи трепарвильских шахтеров располагают домами из трех комнат, но заработка их не хватает на то, чтобы обставить квартиру. В комнатах увидишь лишь самую необходимую мебель: дешевые кровати, шкаф, несколько некрашеных деревянных стульев. На камине, никогда не видевшем огня, — стеклянный колпак. Кто позажиточнее, держит под этим колпаком фигурные часы, а бедные благочестивые старушки — дешевое распятие, выторгованное на ярмарке. Жена шахтера, пока она еще молода, старается хоть немножко украсить свое жилье: вешает на окна дешевые кружевные занавески, из обрезков материи делает коврик и кладет его на отчаянно скрипучий дощатый пол, к весне белит дом, красит стены в голубой, желтый и зеленый цвет. Но с годами она приходит к выводу, что все старания напрасны. В стены ее домика все глубже въедаются сажа и угольная пыль, от частой стирки расползаются кружевные занавески, ветшает коврик, а на покупку новых вещей не хватает заработка. И жена французского шахтера падает духом. Она становится такой же, как все. Вокруг дома работы тоже немного — какой уж там урожай соберешь на огороде, сплошь покрытом угольной пылью! А ребенок, едва научится самостоятельно ходить и перелезать через порог, целый день пропадает на улице, возится с приятелями в пыли или на заваленных ломом пустырях да на склонах терриконов. В силу всех этих условий жизни, вместе взятых, у трепарвильских женщин сложился обычай искать заработка. Большинство из них работают на текстильных фабриках города Рубэ, чуть свет отправляются туда поездом. Дома остаются лишь старики да маленькие дети. Детвора постарше ходит в школу — кто в «свободную школу», где преподают священнослужители, а кто в государственную школу, расположенную в четырех километрах от поселка. Бывает, что у ребят нет настроения пускаться в такой дальний путь, — ну что же, невелика беда: французские учителя, среди которых очень много замечательной, прогрессивно мыслящей, идейной молодежи, принуждены смотреть на это сквозь пальцы. Да и как заметить отсутствие трех — четырех школьников в зале, где сгрудилось восемьдесят — сто учеников!..
Все это лишь в самых общих чертах рисует Трепарвиль и жизнь его обитателей. Сколько здесь домов — и все они одинаковые, у всех одинаково мрачный, угрюмый вид.
А причины тому везде одни и те же: безработица и все более угрожающее политическое положение. В каждом из этих домов живут ожесточившиеся мужчины, сгорбленные от работы женщины, предоставленные самим себе дети… И, конечно, помимо этих главных вопросов, у каждой семьи немало своих собственных бед, забот и трудностей, которые ждут немедленного разрешения. Это тяжелое душевное состояние то и дело прорывается: здесь — в горячем споре, в громкой перебранке, там — скрывается в мрачном молчании или в горьких женских слезах. А не то, вот как сейчас, распахнется окно, и разъяренный женский голос прорежет дикие завывания бури:
— Жа-нет-та!..
Не дождавшись ответа, сердитая старуха захлопнула окно и скрылась. Она так и не заметила тоненькую фигурку своей внучки, кравшейся по улице. Девочка отчаянно гримасничала; ее искаженное кривляньем личико смутно походило на негодующую физиономию бабушки.
Их было четверо. Прижимаясь к самым стенам, они шли гуськом, осторожно пробираясь вдоль домов: впереди тоненькая девочка, а за ней другая, потом высокий, нескладный подросток-дичок и последним — совсем маленький мальчик. Время от времени Жанетта оборачивалась, надувала щеки, старательно собирала лоб в глубокие морщины, поджимала губы и, словно старуха, быстрым движением руки ухватив волосы на затылок, говорила старческим, дребезжащим голосом:
— Жа-нет-та!
Трое детей хохотали, захлебываясь. Малыш, быстро перебиравший ножками позади всех, смеялся, сгибаясь в три погибели, почти беззвучно. Ох, уж эта Жанетта! Вылитая бабушка! И лицо и голос, да еще как-то сумела выпятить свой тощий, впалый живот… Ну так и видишь бабушку Мишо…