— Держись, Жозеф, не ной, как старуха. Среди нас ты можешь работать так же хорошо, как и на родине. Ведь задача в том, чтобы не оказаться неподготовленными, если эти негодяи развяжут войну. Поддайся только, и они затянут тебя в свои сети. Но тогда уж никого не вини, кроме себя.
— Ладно, ладно, ругай меня на все корки, поделом мне, — сказал Йожеф Рошта. Он взглянул прямо в лицо товарищу, улыбнулся и внезапно вскочил на велосипед: — А ну-ка, давай наперегонки!
— Что ж, давай!
Они стремительно помчались к поселку, а вслед им неслись ободряющие выкрики: «Не осрамись, Лоран!», «Не подкачай, Жозеф!» Йожеф Рошта то слышал позади себя сильное, ровное дыхание друга, то сам оказывался позади Лорана. Этот приземистый, жилистый человек, казалось, прирос к своему велосипеду, его лицо было спокойно, как всегда. «Замечательный человек!» — подумал Йожеф Рошта и по-детски восторженно решил в будущем всегда и во всем стараться походить на Лорана Прюнье, опытного старшего друга. Вот и сейчас куда лучше пошло дело, когда Йожеф стал нажимать на педали так же, как Прюнье, — расчетливо, равномерно. Он очнулся от дум, когда до него донесся голос Лорана, который, обогнав его метров на двести, кричал с переезда, где железнодорожная линия пересекала шоссе:
— Учись ездить на велосипеде, старина! Спокойной ночи!..
— Спокойной ночи!
Лоран Прюнье, свернув, поехал вдоль железнодорожной насыпи, а Йожеф Рошта, уже медленнее, продолжал свой путь к главной улице. Теперь Лоран Прюнье, наверно, сияет от радости: к вечеру в партийной организации все уже будут знать, что в велогонке он победил Йожефа. А ведь Йожеф моложе. Лоран Прюнье очень гордится мастерским умением ездить на велосипеде, да еще своим тенором. При каждом удобном случае поет соло и, если его награждают аплодисментами, радуется, как мальчишка. Да, что ни говори, во всем шахтерском краю лучше его не сыскать. Такой храбрый, преданный и достойный доверия человек! И Йожефу снова захотелось во всем походить на секретаря партийной организации Трепарвиля.
Медленно, словно нерешительно, катились колеса велосипеда по главной улице. За разбросанными в начале улицы одинокими домами последовали незастроенные участки.
Йожеф оглянулся, надеясь увидеть жену, — ее поезд в это время прибывал из Рубэ. Но на улице не было видно женщин, спешащих от станции с плетеными сумками в руках. Поздно уже… немало времени заняла лесная прогулка.
Лишь одна-единственная согбенная женская фигура бредет вдоль домов. Женщина еле передвигает ноги, держась за решетчатый забор, то и дело останавливается и, едва не упав ничком, снова судорожно хватается за ограду.
Йожеф Рошта нажал на педали — похоже, что старушка нуждается в помощи.
Но когда он приблизился, что-то словно ударило ему в грудь: как знакомо ему это потрепанное клетчатое пальтишко, и этот тяжелый узел волос, заколотых на затылке, и ботинки на высоком каблуке… Изо дня в день помогает он жене стаскивать их с ног…
— Полина! — Йожефу казалось, что он крикнул, крикнул очень громко, но из горла его вырвался лишь слабый стон: — Полина…
Он соскочил с велосипеда и в одно мгновение оказался возле жены:
— Полина, милая, что случилось?
Женщина, вся просияв, вдруг выпустила свою опору. Она пошатнулась, однако Йожеф подхватил ее, затем поднял на руки и усадил на седло велосипеда:
— Продержишься так до дома?
— Конечно, Жозеф, мне очень удобно. — И Полина, легкая, как пушинка, всем телом оперлась на плечо мужа.
Йожеф Рошта толкнул велосипед и повел его, бережно поддерживая жену. Она бессильно покачивалась на сиденье. Острый приступ, ослабевая, сменился нескончаемой мучительной болью. Йожеф уже не в силах был подавить волнение, сжимавшее ему горло, лишавшее голоса. Он все повторял про себя: «Полина… детка моя… Полина…», но ни о чем не спрашивал.
Часто-часто дыша, она заговорила первая:
— Я не знаю… вот уж сколько дней эти судороги… А сейчас так схватило… едва тащилась…
— И сейчас больно, Полина?
— Нет, теперь мне лучше, гораздо лучше… Вот дома согреюсь… Не бойся, все пройдет…
4
Лансская больница помещалась в старинном здании: толстые стены, узкие окна, похожие на крепостные амбразуры; палаты и темный коридор пропахли гноем, потом и карболкой. В коридорах тоже стояли кровати; к стене прислонились приготовленные носилки. Теснота, вечно спертый воздух… Трудно было дышать и передвигаться в этом всегда сумрачном, непривлекательном помещении. В маленьких нишах под распятием Христа и образом девы Марии день и ночь мигали лампадки; на ликах святых застыло ласково-безразличное выражение — видимо, на них не действовали горести и муки окружавших их страдальцев. Молодые монахини, преклонив колени перед образами, шептали молитвы. И если время полуденного или вечернего богослужения заставало их в коридоре, они опускались на молитвенные скамеечки, роняли головы на сомкнутые руки и в экстазе перебирали четки, не слыша слабых стонов, что неслись из приоткрытых дверей палат и с кроватей, расставленных в коридоре: