Вдруг Жанетта скрестила руки на груди и проговорила елейным голосом:
— Вот видите, мои милые беленькие овечки, эта «красная» Жанетта Роста не считает наше общество достойным себя. Одному всемогущему богу известно, почему она все-таки предпочла нас, а не почтила своим присутствием государственную школу…
Маленький Стефан хохотал, скорчившись рядом с Жанеттой. Мари Жантиль вся тряслась от смеха. Кто знает сестру Анжелу, сейчас словно ее самое услышал. «Беленькие овечки» — это отпрыски инженеров и служащих управления шахты, а Жанетту она называет «красной», тонко намекая на взгляды ее отца, Жозефа Роста. Жанетта всей душой ненавидела сестру Анжелу и с радостью навсегда покинула бы эту школу. Теперь-то она иной раз признавала, как прав был отец — не зря он три года назад так горячо протестовал против «свободной школы». Но тогда верх одержала бабушка Мишо, да и обстоятельства принудили отдать Жанетту к монахиням.
«Да что взбрело вам в голову, Жозеф? — кричала бабушка пронзительным, высоким голосом, и буквы «р» перекатывались у нее во рту, словно она полоскала горло. — Такому слабенькому, хворому ребенку ходить по четыре километра туда и столько же обратно?!»
«Ходят же другие, — сказал отец. — А дети… что ж, у нас здесь все дети слабенькие и болезненные…»
Но тут уж бабушка разбушевалась: она стучала кулаками по столу, швыряла все, что попадалось под руку, и обрушила на отца яростный поток слов:
«Ну и пусть ходят! Очень жаль, что находятся такие богопротивные родители, которые мучают собственных детей… Может быть, вам, Жозеф, неизвестно, что государственная школа — рассадник всех пороков? Откуда берутся все эти вайаны[2], эти сорванцы…»
Но тут отец энергично остановил тещу:
«Ну, хватит, мама! Лучше уж придержите язык… Помолчите».
«Нет, не замолчу! — визжала бабушка. — Я в ваши дела не вмешиваюсь. Куда вы тянете — не моя забота, улаживайте все сами с господом богом. Не беспокойтесь, придет время — покаетесь! Но свою внучку я не позволю в гроб свести. Хватит с меня, что дочь моя, того и гляди, сляжет от такого собачьего житья!..»
Иногда Жанетте вдруг вспоминалось, как глядел тогда на нее отец. Словно от нее самой ожидал он решающего слова. Но Жанетта во всем соглашалась с бабушкой. Вот еще! Очень нужно часами топать по дороге ради того, чтобы усесться на школьную скамью! Государственная школа — это большой, уродливый и ветхий барак, тогда как в прохладных коридорах женского монастыря разливается приятный запах ладана и цветов, а сестра Жозефа так красиво играет на органе за утренней мессой, что хочется плакать…
Но, вспоминая тот спор, Жанетта убеждается: да, именно тогда между ней и отцом произошел разрыв — Жозеф Роста отдалился от дочери, и воспитание ее перешло в руки бабушки и матери…
Жанетта стояла на терриконе, чинно сложив на груди руки. Припомнив все, что произошло три года назад, она упрямо вздернула плечи. Не беда! По крайней мере, папа не вмешивается в ее дела; он и так всем портит настроение — вечно он молчит, вечно не в духе. Сядет к окну и уткнет нос в иностранные газеты. Теперь уж как-то так получалось, что он жил в семье будто чужой. Все хорошо знали, что вот уже семь лет, как отец ежечасно, ежеминутно думает о возвращении на родину, хотя больше и не заговаривает об этом. Он неотступно мечтает о своей варварской стране, а между тем его домочадцы, коренные французы, даже и названия-то ее выговорить не могут — язык на нем сломаешь! А какие он строил планы, как готовился к этой поездке!
Перед глазами Жанетты вдруг словно всплывает образ отца, каким был он в то время — живым, деятельным, молодым. И вспоминается ей почти уже забытая ласка добрых отцовских рук…
Но, «на счастье», заболела мать — ей оперировали легкие в Лансской больнице. Несколько месяцев спустя она вернулась домой, похудевшая, слабая, постаревшая. Доктор сказал: «Дальняя дорога и резкая перемена климата убьют ее». А бабушка зажгла свечу перед изображением девы Марии и, набожно подняв к небу глаза, говорила: «Бог милостив… Он ведает, что нам уготовано…»
Постепенно мама немножко оправилась, снова начала вязать и продавать связанные вещи знакомым. Когда же на шахте стали работать три дня в неделю и заработок падал все ниже, мать, как и другие трепарвильские женщины, тоже поступила на фабрику и стала ездить в Рубэ. А отец все молчал. В углах рта у него залегли глубокие морщины, он только и думал о своей родине с непроизносимым названием…