Пока в кастрюле подрумянивалась картошка, бабушка Мишо, пристроившись у стола и водрузив на кончик носа очки, читала газету. Она шевелила увядшими губами и медленно водила глазами по строчкам. Ее горбатый нос словно вынюхивал что-то, а глаза смотрели подозрительно. Старуха была высока ростом, держалась прямо. В этих краях, где все женщины тонкокостые, хрупкие и сутулые даже в молодости, она казалась личностью незаурядной. Но ведь мадам Мишо была «парижанкой», что она и подчеркивала к месту и не к месту, надменно, с сознанием своего физического и духовного превосходства, поглядывая на окружающий ее низший мир, к которому принадлежали ее дочь и зять.
Да, к сожалению, дочь не в нее уродилась — Полина под стать жителям Трепарвиля, как и покойный ее отец. Фигура тоненькая, хоть в иголку продевай; личико худенькое, прозрачное; в ласковых глазах — испуг овечки, обреченной на заклание…
Мадам Мишо отложила газету и взглянула на дочь, которая, скорчившись в уголке кровати, быстро перебирала спицами.
— У тебя ноги отекут в этих ботинках. Сними их!
— Сниму…
Мадам Мишо тяжко вздохнула и опустила газету на колени. Ох, уж эта Полина! Какое принесла она матери разочарование! Как мечтала мадам Мишо увезти свою хорошенькую дочку в Париж — пусть только ей исполнится шестнадцать лет! Там она собиралась устроить Полину прислугой в какую-нибудь аристократическую семью — вроде той, где в свое время, в дни цветущей молодости, служила и она сама. «Париж — это центр мира, предел человеческих мечтаний, — думала мадам Мишо, — там и Полина могла бы найти свое счастье, подцепив в мужья какого-нибудь торговца или хотя бы чиновника». А что наделала эта простушка? Она и слышать не хотела о Париже, она не желала, видите ли, идти в прислуги даже в самый аристократический дом и предпочла работать на шахте сортировщицей! А в довершение всего выскочила замуж за первого встречного, за иностранца, забойщика Жозефа Роста. Этот Жозеф Роста прибыл со своей варварской родины во Францию в 1937 году, то есть за год до того, как они познакомились, да так с тех пор и не выучился правильно говорить на прекрасном французском языке. Мадам Мишо даже представить себе не могла, что есть на свете люди, которые не говорят по-французски. Уж чего, казалось бы, проще! Сама-то она так и сыпала легкими, певучими фразами, картавя букву «р» и украшая речь чисто парижскими жаргонными словечками и цитатами из библии.
«Ну что ж, за свое упрямство Полина и получила по заслугам, господь бог нашел чем ее покарать», — в который уж раз думала мадам Мишо, сидя за столом и слушая шипенье кипящего масла… Пришла война. Жозеф Роста попал к немцам в концлагерь, и три года о нем не было ни слуху ни духу. Тогда она, мадам Мишо, снова взялась за Полину, говорила с ней по душам, умоляла бросить шахту и поискать в Париже работу полегче. О ребенке пусть не беспокоится, — убеждала она, — девочке и с бабушкой будет неплохо. Но упрямица Полина не слушала разумных советов. Она решила ждать мужа там, где рассталась с ним…
«А если он не вернется?» — спрашивала мадам Мишо.
«Вернется, — отвечала Полина. — Он вернется, это совершенно ясно. Не такой он человек…»
«Не такой человек»! А какой же он человек? Так и станут немцы расспрашивать, чего желает забойщик Жозеф Роста — вернуться к семье или погибнуть на принудительных работах!..
Правда, на этот раз дочь оказалась права. Жозеф Роста явился осенью 1944 года, обросший, изможденный, кожа да кости. Эта дурочка Полина чуть не свихнулась от радости. Да и великан-чужеземец тоже хорош — прижал к себе жену с дочкой и плакал, словно ребенок… Что ни говори, а французы другой народ, не то что ее угрюмый и суровый зять. Но что поделаешь, надо терпеть, у каждого свой крест…
Мадам Мишо снова вздохнула, поднялась со стула и, выпрямив спину, подошла к огню. Шумовкой она выложила на глубокую тарелку зарумянившуюся картошку, снова наполнила кастрюлю и протянула тарелку Полине, которая все сидела, согнувшись над своим нудным вязаньем.