Дина висела над пропастью, безуспешно пытаясь зацепиться ногой за мягкую отсыревшую стенку оврага… Но она все-таки помнила: Андрей не сможет ее удержать, ни за что не сможет, сам упадет! И она твердила:
— Отпусти! Отпусти! Отпусти!
Но он не выпустил ее руку. И новый пласт глины отломился от овражьего края! Падая, он, как лопатой, подцепил по дороге Дину, и они вместе — Дина, Андрей и куст шиповника, за который Андрей держался, — рухнули вниз.
Пласт, ударившись о дно оврага, превратился в мягкую кучу глины. Это их спасло.
Левая ладонь Андрея была разодрана до крови шипами, с пальцев капала кровь, но он все-таки взял и распрудил ручей, протекающий по дну оврага (это был не лед, а ручей), потому что его перекрыло обвалом. Пусть течет!
Он и сейчас переливается, поблескивает ледяными искрами, этот ручей. Только склоны оврага теперь крепкие: на них разросся кустарник.
Правда, они с Андреем уже давно там не были. Теперь каждое лето Дину отправляли вместе с Лелькой в Брыковку, к Лелькиной бабушке, и они с братом расставались до самой осени.
Дождик на улице кончился сразу. Словно кто-то разом смахнул с неба все облака, даже самые тяжелые.
Андрей распахнул окно, и солнце, пробившись сквозь листву разбухшего от воды клена, заиграло на его лице яркими зайчиками. Он смотрел на клен и улыбался. Думал, наверное, о том, как Дина будет его под этот клен заманивать. Вот теперь к брату можно было подступиться!
— Придется тащить маме калоши, — громко сказала Дина Кузьке, который уже получил свою долю — рыбий хвост — и теперь, разлегшись на половичке у двери, мурлыкал на всю комнату.
— Я! — сейчас же вызвался Андрей.
Он накинул на себя пиджак, сунул под мышку зонтик и мамины калоши и ушел, сказав на прощание, что рыбу, кроме Кузьки, все равно никто есть не будет, если даже ее только полчаса назад выловили в Волге или в Черном море, и что незачем было из-за нее ходить к нефтяникам, Дина попыталась сунуть ему на дорогу кусок хлеба с сахаром, но он гордо отпихнул ее руку.
Андрей ушел, а к Дине ворвалась Лелька, взъерошенная, вымокшая до ниточки.
Лелькина физиономия пылала гневом, а пила под лестницей так загрохотала, что не могла успокоиться минуты две.
— Я всегда думала, что она дрянь! — закричала Лелька. — Я ей всегда это говорила! В глаза!
— Кто дрянь?
— Верка Щеглова!
— Почему?
— А потому! Притащила осенью фикус в школу, а теперь ходит по классам, шарит по подоконникам. Хочет забрать обратно. Боится, пропадет.
— Конечно, пропадет, — сказала Дина, чтобы подразнить Лельку, потому что они еще вчера вечером поссорились из-за Брыковки. Дина назвала Брыковку Дрыковкой, сказала, что эта самая Брыковка ей до смерти надоела, а Лелька обиделась. Конечно, надо было извиниться перед Лелькой за Брыковку, но Дина не извинилась и допела ссору до конца. Они еще и не так умели ссориться — все равно потом мирились. И теперь помирятся. И Лелька сейчас к ней мириться пришла. Это уж точно!
— В восьмом «А» одни стиляги собрались! — искала Лелька путь к примирению. — А первая — ты! Бездельники! Склочники! Вот погоди, восьмой «А» еще себя покажет! Вон Верка уже показала! И вообще наш восьмой «А» барахло! И вообще никто не заслуживает Брыковки!..
— Ну, хватит! Помирились! — весело сказала Дина Лельке и выпроводила ее на крыльцо.
Напоследок Лелька еще раз обозвала Дину стилягой и двинулась к калитке. Возле калитки она чуть не сбила с ног Алексея Николаевича.
— Здраст! — буркнула Лелька, зачерпнула полуботинком пол-лужи и ушла, хлопнув калиткой.
Алексей Николаевич подмигнул стоящей на крыльце Дине, старательно вытер ноги о резиновый половичок и сказал, прежде чем войти в дом:
— Между прочим, тогда тоже всю ночь лил дождь. Так что, если бы это был просто пожар, то его загасило бы.
Дина усмехнулась: уж кому-кому, а ей с Андреем он мог бы не сочинять про зарево. Потому что приехали они сюда с матерью в тревожные военные годы из далеких партизанских краев, и у них была своя самая крепкая, самая верная память о войне: Иван Чижиков…
Они так и называли его — Иван Чижиков. Потому что никто никогда при жизни не называл его отцом: они с Андреем родились после его смерти. Он был партизаном и погиб в бою.
На столике в их комнате стоял его портрет, нарисованный Андреем.
Рисовать портрет Ивана Чижикова было трудно: ни одной его фотографии не сохранилось. Андрею пришлось рисовать вслепую, со слов матери и с ее помощью. Но портрет после долгих и неудачных попыток все-таки удался. Мать взглянула на него и сказала: