– Алкоголь снижает ясность ума. Мне нельзя.
Смелость моя знает границы, но хуже всего, что этой самой приграничной чертой стала девочка. Наверняка больна, в ней всё было так нездорово, но как могла я такое спросить? Тогда я предложила ей горячий шоколад.
– Ещё рано для сладкого. Предложите мне что-нибудь другое.
Судорожно я перебирала в голове что-нибудь ещё, но что, если это кафе-кондитерская, а для сладкого рано? И когда будет самое время? Бывает ли кружка горячего шоколада не вовремя, а, скажи мне? Знаю только, что может быть слишком поздно для покаяния, и слишком рано для крепкого виски, но всё остальное всегда приходит вовремя, разве нет? Обуреваемая сомнениями, что это создание хоть чем-то питается, я выдавила:
– Могу налить Вам чай.
– Крепкий чёрный чай подойдёт. Никакого сахара.
На моей ведьмовской кухне стоят баночки с приправами, порошками и прочими веществами, украшающими любое блюдо или напиток. Впервые за всё время моей работы здесь я не притронулась ни к одной из них. Я налила простого крепкого чая, но две чашки. Это был мой вызов ей: я не позволю полноправно захватывать моё пространство, предназначенное для незатейливых и тёплых бесед, тоскливому сидению на стуле. Это был мой вызов себе: не посмею никогда ждать перемены погоды кому-то в одиночестве. Однако я была чрезмерно самонадеянна.
Почувствовать себя пустым местом мне доводилось дважды. Первый раз, когда…..Нет, зря я так. Никогда я не была таким прозрачным существом, чтобы сквозь меня глядели, как через воздух. Я взяла чашку и стала пить свой чай, тоже крепкий, тоже без сахара. Она пила свой и молчала. Долго, долго, долго молчала. Отвратительный вкус, вяжущий язык и скручивающий желудок так, что невольно начинаешь сожалеть о съеденной утром французской булочке. Металлические струны были натянуты до предела, поэтому когда слова вышли из её рта, это прозвучало какофонией криков.
– Если пить крепкий чай, не хочется есть. Я не люблю чёрный, но ещё я не люблю испытывать голод.
Мне нужно было время, чтобы сложить звуки, а потом выудить из них слова, а из слов составить смысл, но этого времени у меня не было.
– Если бежать долго, то можно устать. Когда устаёшь, нет сил на еду и проклятия.
Странное обстоятельство приключилось: она заговорила вдруг посреди тишины, но я так и не почувствовала ни плоти, ни крови. Она строго посмотрела на меня, будто я первоклассница, натворившая что-то непристойное. Подозрительность в её прищуре намекала мне, что моя вежливость и попытка начать разговор была истолкована иначе.
– Зачем Вы пьёте это? Вам неприятно.
Моё лицо выдало меня, и я созналась с лёгким смущением, стараясь максимально использовать свою минутку славы, что сижу и пью эту гадость за кампанию. Но мои второсортные ужимки работали только с людьми, но не с ней.
– Кампания отнимает время. Но сейчас у меня оно есть, ещё двадцать минут перерыва.
Знаешь меня, я любопытная: незаконченные предложения выводят меня из себя, заставляя ёрзать на табурете от возбуждения. Но ещё я гордая, поэтому не стала спрашивать, куда это она так спешит. Вместо этого я предположила, что стоит подождать, когда ливень сбавит обороты:
– Вы пойдёте в такой дождь обратно?
Она ответила мне, затратив на обдумывание больше, чем обычно людям нужно для подобных вещей. Голос её хрипел, не то от того, что замёрзла, не то от чересчур крепкого чая. Это могло быть сказано вскользь. Это могло быть сказано с иронией. Это могло быть шуткой, или чем-то около того – совсем несерьёзным. Но девочка сказала, словно ставила точку острейшим пером, прокалывая бумагу насквозь:
– Я не могу ждать.
Откровенно грубые интонации и нарочитая сухость поразили меня настолько, что я томилась более от сокрытого внутри этой юной особы свойства, нежели от обиды, которая всё же покусывала меня за бока. Девочка встала из-за стола и заявила, что заплатит завтра, так как у неё не было намерения заходить в кафе, потому она и не взяла деньги. Я, разумеется, убеждала, что это всего лишь проявление хлебосольности и человеческого сочувствия и за него не нужно платить.