За пять лет жизни порознь равновесие наладилось. Из кухни пахло китайскими хрустящими баклажанами. Бывшая жена нарезала их ломтиками, обваливала в смеси крахмала и муки, обжаривала до золотистой корочки в кипящем масле, раскладывала на салфетке, чтобы лишнее масло ушло. И одновременно готовила соус для них из всего на свете: из имбиря, чеснока, соевой пасты, перца, меда и крахмала, благодаря которому соус густел и стекал с ложки в соусницу так же медленно, как медленно автомобильная пробка за окном стекала вниз к Яузе.
Елисей подумал, можно ли теперь, когда все перебесились, их совместную жизнь починить, но тут бывшая жена отвлеклась от баклажанов, поцеловала его, и стало понятно, что починить нельзя.
– Ну, как прошло? – спросила бывшая жена, возвращаясь к баклажанам.
– Хорошо, – Аглая поставила чайник и приготовилась заварить себе мате. – Пришел психолог какой-то знаменитый, я забыла, как зовут.
– Матвей Брешко-Брешковский, – подсказал Елисей.
– Брешко-Брешковский?! – жена переворачивала баклажаны и, услышав имя звезды, развернулась так быстро, что один хрустящий ломтик вылетел из сковороды и упал на пол. – Это же крутой психолог. И что он?
Елисей присел на корточки, поднял с пола баклажанину и положил в рот.
– Прекрати есть с пола! – хором воскликнули жена и дочка.
– Быстро поднятое не считается упавшим, – Елисей прожевал баклажан с виноватым видом.
– Пап, я не понимаю, как ты можешь…
– У вас что, пол грязный?
– Пап, я серьезно, нельзя есть с пола.
– Ладно, – прервала жена всегдашний их спор о гигиене. – Что Брешковский?
– Хороший, – Аглая тряхнула головой. – Он сразу определил меня как близкую, посадил рядом с собой и обнял.
– Тебе было приятно, что обнял? – спросил Елисей, не позволявший себе обнять дочь лишний раз, считая это нарушением границ.
– Ну, – Аглая задумалась, – можно было обнимать не так крепко, но вообще-то было приятно. Надежно как-то. А потом мы разговаривали.
Явился ростбиф. Идеальный, кстати сказать. Перламутровый на разрез. Елисей удивился, потому что жена прежде имела обыкновение превращать любое мясо в подошвы. А теперь она нарезала ростбиф тонкими ломтиками, занесла соусницу над баклажанами…
– Мам, только мне отложи без соуса, я же не люблю ничего смешивать.
– Прости, – жена отложила Аглае в тарелку несколько кусков баклажана, они слегка звякнули о фарфор. – А я не люблю вытягивать из тебя клещами. Рассказывай. Про что вы говорили?
– Про то, что творческие способности противоречат воле к жизни.
– Это Брешковский так сказал? – жена разложила ростбиф.
– Да, и он, кажется, прав.
Елисей похолодел.
– Ерунда, – сказал он. – Полно было жизнерадостных гениев.
– Например? – парировала Аглая.
– Пушкин.
– Погиб в тридцать семь лет.
– Моцарт.
– Погиб в тридцать пять.
– Черт!
– Черт – это композитор такой или поэт?
Елисей судорожно шарил в памяти. Должен же быть кто-то, кто-то великий и прекрасный, кому нравилась жизнь, кто прожил долго и счастливо, насоздавал кучу светлых шедевров, кто-то, кому памятник стоит на главной улице. Гендель? Но Генделя Аглая не знает. Мендельсон? Но при всем своем благополучии он умер в тридцать восемь лет. Кто там у нас стоит в центре Москвы? Маяковский? Покончил с собой. Есенин? Покончил с собой. Высоцкий? Извел себя наркотиками и водкой. Грибоедов? Убит. Черт!
– Искусствоведы, ешьте ростбиф, – вмешалась жена.
Аглая взяла отца за руку и сказала:
– Пап, ты за меня переживаешь? Я не покончу с собой, не бойся.
– Ешьте ростбиф.
– Он, кстати, прекрасный, – Елисей принялся жевать. – Как тебе удалось?
– Я освоила твой термометр для мяса.
Расставаясь с женой, Елисей не взял ничего совместно нажитого. Некоторые его рубашки остались висеть у бывшей жены в шкафу. Даже переехал в новую ее квартиру термометр для мяса, которым она прежде не умела пользоваться.
Колокольчик звякнул. Барменша Маша провозгласила счастливую минуту, но в баре не было никого – будний день. Елисей не торопясь подошел к стойке и заказал «тройного Юрика», так у них в баре нежно назывался виски Isle of Jura. Маша плеснула на глаз, и это было щедро. Села напротив, подперла кулаками голову.