И осенило!
Замычала, усиленно мотая головой. Садистка рванула с лица скотч, демонстративно остановила иглу шприца возле вены.
– Ну и? Где камни?
– Я… я не помню! Когда маму… когда её… убили у меня… Это, наверное, шок! Память частично отшибло, но я точно знаю, что камни были у нас! – выкрикивала истеричной, сбивчивой скороговоркой и ужасалась от понимания того, что и сама в это верю. Неужели всё так и есть, и Гордеев был прав – на самом деле я всё знаю?! – Мне просто нужно вспомнить, где они теперь! Я просто не помню! Клянусь!
Садистка смерила меня задумчивым взглядом, взялась за рацию:
– Похоже у нас затруднения. Свяжитесь с главным.
Мне выдали одежду похожую на больничную пижаму и тряпочные туфли-мокасины. От рубашки душно воняло хлоркой, на груди красовалось какое-то так и не отстиравшееся пятно, но я всё равно послушно переоделась. А потом вдруг разрыдалась. Просто шла по мрачному пещерному тоннелю, понукаемая дулом в спину, и заливалась слезами. Такую, зарёванную и окончательно обессилевшую, меня и впихнули в камеру за железной решёткой. Я осела на каменный пол прямо возле входа и, обхватив себя руками, продолжила реветь.
Острая душевная боль постепенно сменялась отупением. Всё стало вдруг так безразлично, слёзы высохли, и только неконтролируемые громкие всхлипы продолжали конвульсивно разрывать грудь. Даже не отрывая головы от колен, я чувствовала, что нахожусь в камере не одна. Кто-то покашливал, кто-то вздыхал. А кто-то даже тихонько посапывал во сне. Не хотела их ни видеть, ни знать, кто они и что здесь делают. И так понятно, что не на экскурсию приехали.
По решётке за спиной вдруг что-то ударило, и я, вскочив на четвереньки, отпрянула.
– Жрачка! – сообщил человек снаружи, и отпёр окошко раздачи.
В камере тут же началось шевеление, и мимо меня словно тени пошли люди. А я, наоборот, так же на четвереньках отползла в дальний угол и затихла, осматриваясь.
Место, где мы находились было не комнатой, а скорее нишей в скале. Этакий грот, вход в который полностью забран металлической решёткой. На полу разложены матрацы и одеяла. В дальнем от входа закутке какая-то конструкция из занавесок-тряпок. Судя по запаху – туалет а-ля параша. Не считая меня, в камере находилось пять человек, все молодые женщины, и все они сейчас суетливо громыхали ложками.
– Держи, – раздался голос над головой.
Я подняла взгляд – девчонка немногим старше меня протягивала миску.
– Держи, это твоё, – повторила она.
Я отвернулась. Несмотря на многодневный голод, от мыслей о еде мутило. Девчонка присела радом, с усилием разжала мои руки и водрузила на колени миску.
– Надо есть!
– Кому надо? – отупело уставилась я на кашу.
– Тебе! Ты же не хочешь в нужный момент оказаться овощем?
– В какой ещё момент?
– В нужный! – отчеканила девчонка и, зачерпнув корма в ложку, поднесла к моему лицу. – А вдруг получится сбежать? Или ты всё, сдалась уже? Так нельзя!
Я увернулась от ложки и девчонка, фыркнув, бросила её обратно в мою миску.
– Как хочешь!
Но не ушла, осталась молча сидеть рядом. Так мы и просидели до самого… вечера? Утра? Ночи?
– Спать тоже нужно, – сказала, наконец, она, и поднялась. – Бери любую лежанку, которая свободна и ложись.
И я снова осталась в углу одна, наблюдая как узницы расползаются по спальникам, возятся, устраиваясь на жёстком полу, и постепенно затихают, то ли засыпая, то ли, словно биороботы, отключаясь от сети. Последнее даже скорее, уж слишком нереальным было происходящее.
Взяла ложку, ковырнула давно остывшую кашу, через силу сунула в рот. Всё правильно. Надо есть, надо спать и, чёрт возьми, нельзя сдаваться. Ведь если бы Игнат в своё время сдался, то…
Игнат.
Снова побежали слёзы. Боль и обида – такие, что дышать не то, что трудно, а просто не хочется… Но я упрямо продолжала глотать кашу, смачивая её солёной горечью слёз, и обещала себе, что не сдамся. Этакая праведная злость – не сдамся… назло ЕМУ!
Покончив с кашей, взяла свободный матрац, подтащила по соседству к девчонке. Улеглась.
– Я хотела сказать спасибо. За поддержку.
Прозвучало как-то сиротливо и неубедительно, но она повернулась ко мне, положила голову на согнутый локоть.
– Обычно, попадая сюда, люди в первые дни перевозбуждены, мечутся, кидаются на стены. Отчаяние приходит позже. А ты… ты как будто сразу пустая. Неужели жить не хочется?
– Хочется.
– Тогда что с тобой не так?
– Просто… – в горле всё ещё стоял ком, грудь давило тисками. – Просто я и правда пустая.