Вообще Илью я знаю с детства, хоть он и старше меня на три года. Раньше он дружил с моим двоюродным братом, Женей, который трагически погиб прошлой весной.
До сих пор мороз по коже. Был человек и вдруг его не стало… О случившемся говорили все вокруг, ведь обстоятельства его смерти вызывали уйму вопросов. Женю застрелили на пустыре соседнего села Жулебино. Вроде как из-за девушки, но история настолько странная и темная, что Паровоз до сих пор голову ломает, ведь та самая Катя, из-за которой это якобы произошло, тоже пропала без вести.
Ужас еще и в том, что спустя два месяца после трагедии, мать Жени, мою родную тетку, нашли в реке. Говорят, утопилась с горя.
Кутаюсь в тонкую кожаную куртку. Теплый старый свитер уже ситуацию не спасает. Еще немного, и похолодает сильнее, а верхней одежды на зимний период у меня пока нет. Пуховик, который я носила несколько лет подряд, уже никуда не годится. Я итак весь прошлый год нарочно приходила в гимназию пораньше и уходила поздно, чтобы как можно меньше народу попадалось в раздевалке.
Вспоминаю, как Грановская, брезгливо морщась, обратилась с просьбой к гардеробщице. Попросила убрать мою куртку от своей драгоценной шубы. Велела повесить ее отдельно и обработать дихлофосом. Мол мало ли, какую заразу я притащила.
Эту ее речь, пропитанную острым пренебрежением, слышали все, кто стоял в очереди. Видимо, один из них и пустил слух о том, что у Лисицыной якобы вши. Меня даже врач с урока забрал, чтобы осмотреть. На потеху «любимым» одноклассникам и ликующей Вероники Грановской.
Автобус катится по колдобинам. В салоне играет Верка Сердючка «Все будет хорошо». Старушка, сидящая спереди, подпевает. Да уж… когда уже наступит это самое «хорошо»?
Выходим на пересечении Лесной и Озерной. Тут уж пешком. Благо недалеко, минуты три. Редкие фонари освещают покосившиеся дома, во многих из которых давно уже не горит свет, ведь там никто не живет.
Идем быстрыми шагами по проселочной дороге и я думаю о том, что не хочу видеть завтра Илью. О чем он хочет поговорить со мной? Я ведь давно дала понять, что не могу ответить ему взаимностью. Взрослый, опасный. Чего хорошего ждать?
— Ляля, Улечка! — выходит нам навстречу баба Маша.
С грустью отмечаю тот факт, что она стала передвигаться еще медленнее. К сожалению, с годами проблем со здоровьем только прибавляется.
— Мои ласточки, — обнимает она сначала меня, а потом и Ульянку. Начинает щекотать ее, и та заливается звонким смехом на всю улицу.
Идем следом за бабой Машей. По дороге к сестре пристает Пират, рослый, закормленный до невозможного кобель «дворянской» породы.
Проходим в дом. Раздеваемся. Сразу, как всегда, ведет нас на кухню. Как я и предполагала, на плите красуется большая кастрюля с первым.
— Кожа да кости, Ляль! Мать голодом морит вас? — качает головой бабушка Маша и ставит перед нами тарелки, наполненные до краев и хлеб с золотистой корочкой.
— Все нормально, — вдыхая запах наваристого борща, отвечаю я.
— Да где ж оно нормально-то, девочка? — машет рукой и проходится платком по морщинистым векам. — На ночь глядя приехали. Выгнала?
— Нет, я просто с работы, потому и поздно, — отправляю первую ложку в рот и аж зарыдать хочется, настолько вкусно… У меня так хорошо не получается, хотя все секретики я у нее выведала.
— Тебе б учиться, деточка, а ты работать, — тянет носом и утирает слезы.
— Так я ж не на полную смену, все успевается, ба… Как ты сама? Ноги болят?
— Болят, милая. Ой как болят, но я то уж перечница старая, увядаю потихоньку, куда деваться.
— Может, лекарства какие-то нужны?
Отмахивается. Если и нужны — ни за что не скажет. Придется самой спросить у соседки, работающей в поликлинике Жулебино. В Бобрино своей нет. Да тут вообще уже почти ничего нет. Школу и ту закрыть хотят. Некому учиться, некому работать. Беда… и сколько таких вот никому не нужных, вымирающих сел и деревень по России?
Ульянка как всегда оставляет гущу, обижая бабу Машу. Морщит маленький носик и просится посмотреть мультики по телевизору. Я же, помыв посуду, иду в бывшую спальню матери. Все равно ничего делать на ночь не дают. Тут правило простое: в девять — отбой, а все дела на раннее утро переносятся.
Стою напротив трюмо с зеркалом, расчесываю волосы щеткой. Баба Маша стучится, и я опять ругаю ее. Это ведь мы у нее в гостях.
— Ты так похожа на молодую мать свою, — кряхтя, садится на застеленную кровать. — Как она, Ален? Так и пьет по-черному, да?
— Да, — отвечаю честно, глядя на ее отражение.
— Дурная баба, детей своих ни в грош не ставит! — осуждающе цокает языком. — Рая всегда боялась, что кто-то из них начнет пить. Так и вышло. Ой горе-то… Три дочери. Старшая — в тюрьме, средняя — утопилась, а младшая… и та свою жизнь под откос пустила, ох… Рая, Рая, хорошо, что ты на небесах и не видишь этого.