И это заставляет меня остановиться. Даже не знаю, почему его поведение так пугает. Наверное, потому что я отлично понимаю, кто именно передо мной.
Хочу встать, внезапно осознавая в какой странной, неловкой и неуместной позе нахожусь.
Дергаюсь, приподнимая туловище, но он хватает меня за голую лодыжку, резко опрокидывает, и уже через секунду я лежу, растянувшись на мокрой и неприятной на ощупь траве. А этот идиот нависает сверху, придавливая своим крепким телом к земле.
Мне аж дурно становится. Я под ним, и это… мне не нравится категорически. Совсем не нравится.
— Ты, Лисицына, слишком много себе позволяешь, — тихо, сквозь зубы, цедит он.
— Да пошел…
Закрывает мне рот рукой.
— Заткнись. Просто заткнись, — прищуриваясь, зло угрожает, тяжело и надсадно дыша.
Смотрим друг на друга.
Три месяца.
Еще столько бы его не видела с превеликим удовольствием.
Дождь нещадно хлещет меня по щекам. Вся одежда промокла, спине холодно, но я даже моргнуть боюсь. Дикий, безудержный страх оглушил, дал в голову, сковал в миг онемевшее тело. Невидимыми руками сжал горло, не позволяя даже шелохнуться, дернуться.
Я впервые вот так близко вижу его глаза: карие, с зелеными вкраплениями. Такие яркие и пугающие.
— Поднимайтесь на ноги, живо! — слышим мы строгий голос Петра Алексеевича сквозь стену проливного дождя.
Беркутов не двигается. Пялится на меня.
Странно. Чересчур внимательно и пристально. Опускает глаза на мою шею. Затем на грудь, что ходит ходуном под тонкой тканью промокшей до нитки белой футболки.
Я вспыхиваю, как рождественский фейерверк, когда он снова резко впивается поплывшим взглядом в мои глаза. Смотрит так, будто пьян. Как абсолютно неадекватный. Словно под чем-то. Может принял что… У таких, как он, это вроде является нормой.
Шумно и беспомощно вдыхаю через нос. В легких совсем не хватает воздуха. Отдираю его руку от своего рта, и он как будто приходит в себя. Кривится презрительно и, наконец, встает с меня. Трясущейся, как осиновый лист на ветру. Смутившейся до жалящего румянца на щеках. Потерянной и сбитой с толку.
Наркоман проклятый. Я слышала, что представители золотой молодежи в поисках новых ощущений периодически балуются таблетками и еще чем посерьезнее. Может и он? Глаза-то неадекватные совсем.
— В зал, Лисицына! — командует тренер, помогая пострадавшему Даньке подняться на ноги.
— Данька, — касаюсь его лица пальцами. — Ты как, Дань?
— Нормально, — отвечает, небрежно стирая кровь рукавом испачканной толстовки.
Уже в спортзале Петр Алексеевич начинает разбор полетов. Строит класс шеренгой, заново как маленьким разжевывая правила поведения в школе. Затем после воспитательной беседы гонит взбудораженную толпу на разминку, отдавая во власть Пилюгина.
— А вы, трое, придете после занятий. Отрабатывать свое наказание! — говорит он нам сердито.
— У меня другие планы, — громко заявляет Беркут, стаскивая с себя мокрую и грязную футболку.
— Я сказал, Беркутов! В три тридцать. Здесь! — безапелляционным тоном командует Петр Алексеевич.
— Я не приду, у меня тренировка, — бросает в ответ Роман, вытирая все той же футболкой свои темные волосы.
Девчонки, пробегающие мимо, шепчутся и то и дело пялятся на его оголенный, атлетично сложенный торс.
А я не смотрю. Оно мне не надо абсолютно…
— В таком случае, я буду вынужден сообщить Борису Олеговичу о том, что ты снова распускаешь руки вне зала!
— Стучите, мне фиолетово, — грубит мальчишка и, закинув дорогую майку в мусорное ведро, направляется к скамейке.
Садится, вытягивает вперед длинные ноги и откидывает голову на стену.
— Вылетишь перед соревнованиями как пробка, Беркутов! Сам знаешь!
Тот скалится и все больше раздражаясь, закрывает глаза.
Невыносимый до ужаса! Грубиян и хамло. Вот кто он.
Данька шмыгает носом, убирая от лица бинт.
— Кто первый начал, Князев?
Друг молчит. Как всегда.
— Беркутов? — обращается к нему тренер. — Ты?
— Да, — отвечает с вызовом.
А этот, как всегда, согласен взять все на себя. На самом деле, говоря по честному, они оба хороши. Задирают друг друга регулярно и поочередно. Даже не верится, что когда-то были лучшими друзьями.
— От тебя, Лисицына вообще не ожидал! — качает головой тренер, и это простое порицание заставляет меня виновато опустить голову. — Грановская, я не понял, ты там язык разминаешь или голеностоп?