— Молчишь, Стальной? Тебе нечего сказать?
— Яна умирала, Рухама, — тихо выдохнул Стальной. — Я сказал ей это перед смертью, чтобы она ушла спокойно.
— Врешь! — вскинулась Рухама, ее глаза полыхнули ненавистью. — Ты бы сказал ей это и так. Ей, а не мне! Интересно, что ты говоришь этой малолетней дурочке? Как ты ее оберегаешь! Аж трясешься. И это при том, что стоит на кону. Если заставить Амина Аль-Ваффу быть сговорчивее, то он может надавить на кого нужно, провести сложную многоходовку и снять с России часть международных санкций, которые душат твою страну. И что делаешь ты? Не желаешь пожертвовать одной писюхой.
Стальной присел на край стола и устало закрыл глаза. Рухама была права по сути. Европейцы не меньше России были заинтересованы в снятии или хотя бы послаблении санкций, так как устали делать бизнес с Россией с черного хода. Но внешне следовало соблюдать приличия, и, главное, конвенции, в которые, как в ловушку, европейцы сами себя и поймали. Иногда со стороны казалось, что оранжевые революции и бунты начинались с такой мелочи, что выглядели случайностью. И только контора Стального знала за сколько лет до этого были продуманы такие мелочи и какой сложный план стоит за этой случайностью.
Дипломаты и политики давно разработали сложную многоходовку, которая упиралась в согласие между непримиримыми врагами. Это как домино: толкни одну кость, стоящую на ребре, и она повалит все остальные. Проблема в первой доминошке. И этой доминошкой и был Амин Аль-Ваффа.
— Аня ничего не знает. Мы едва знакомы. Она девочка моего племянника. Поверь, это не то, что ты думаешь, Рухама.
— Не поверю, Стальной, — огрызнулась она. — Слишком хорошо тебя знаю. Понимаешь, чего я хочу?
— Догадываюсь — попытался пошутить Стальной.
— Нет, — совершено серьёзно ответила она. — Не догадываешься. Я хочу, чтобы ты этой девочке сказал то, что тогда сказал мне. Чтобы ты ее сломал так, как тогда меня. Напополам. Так что трещали кости сердца. И не говори мне, что в сердце нет костей. Я слышала, как они ломались там, в Париже, пятнадцать лет назад. Каждое твое слово отдавалось страшным хрустом в моем сердце. А тебе было все равно. Потому что ты — чертова железяка! — она подняла руку, раскрыв ладонь, и размахнулась, словно хотела ударить его наотмашь по лицу.
Стальной спокойно стоял, не двигаясь с места. Рухама опустила руку, сжала кулак и прошептала:
— Да пошел ты! — громко стуча каблуками она вылетела из кабинета.
Рухама никогда его не простит. Потому что Стальной был с ней до Яны. А после смерти Яны ни разу не подпустил к себе. И это при том, что Рухаму хотели все мужчины в возрасте от восемнадцати и до восьмидесяти лет. Никто не знал ее возраста. Выглядела она лет на тридцать пять. Но судя по тем событиям, в которых она принимала участие, ей должно было быть, как минимум, в районе сорока пяти. Черная пышная стрижка до плеч, огромные миндалевидные глаза, умопомрачительная фигура с крутыми бедрами и ногами от ушей. И акцент. То ли польский, то ли немецкий. Лёгкий, ненавязчивый. И привычка растягивать слова. Но когда Рухама произносила обычную фразу, сопровождая слова внимательным взглядом завораживающих русалочьих глаз, у всех присутствующих мужчин случалась внезапная и локальная Эпоха Возрождения в одном отдельно взятом организме. А конкретно: в нижней части тела. Оживало всё. И даже трухлявый пень в весенний день.
Поэтому в профессиональных кругах Рухама считалась самой знаменитой "медовой ловушкой". Ни один мужчина не мог ей отказать. Рухама могла вытащить такую информацию, которую не мог добыть никто. Скольким странам она оказывала услуги тоже было неизвестно. Также никто даже примерно не представлял, где она родилась, сколько паспортов разных государств у нее есть и сколько языков она знает в совершенстве. Сама Рухама понимала, что иногда людям нужно рассказывать малую часть, чтобы они не полезли копать дальше. Играя и интригуя собеседников, она рассказывала, что родилась и жила в Польше, Германии, Австрии, ЮАР, СССР, Израиле, Югославии и Румынии. Это ещё больше запутывало тех, кто пытался интересоваться ее биографией. Но одно все знали точно: она была неприкосновенной.
При любом дипломатическом скандале ее имя никогда не упоминалось. Словно невидимка, она была везде и нигде. Стальному Рухама покровительствовала давно. С самого начала его карьеры. И в знак особого отношения называла его: "Мальчик мой". После только, как они первый раз переспали в Париже пятнадцать лет назад, Стальной понял, наконец, что такое быть с женщиной. Всё, что было до нее, обнулилось сразу. Поначалу Рухама вела себя, как мужчина. После бурной ночи любви она целовала его в лоб, быстро одевалась и исчезала. На его просьбы поваляться в постели, съесть вместе завтрак или прогуляться в парке, она неизменно отвечала улыбкой: