Парило с раннего утра. Дедок с камушками, ступая на скрипучие доски парома
рядом со мной, вздыхал и, утирая платком свою лысую голову, говорил: «Эх, гроза
будет страшная! Скорей бы нам переправиться…» Кроме него, похоже, больше
никто не верил в то, что погода может резко испортиться. Не верил в это и я, не
хотел даже думать о том, что что-то вмешается в ход нашего возвращения и
задержит
нас тут еще на пару дней. Тогда я впервые за долгое время чувствовал себя вновь
бодрым и веселым. Еще бы! Ведь время ожидания заканчивалось и все плохое уже
оставалось позади! Вечером поезд помчит меня к дому и через несколько дней
опять начнутся сладостные сборы в Египет. Я был уверен, что теперь-то уж ничто
не помешает нам осуществить желаемое, так как вчера звонила мама и сказала, что
папку отпустили отдыхать и что он поедет устраивать наши путевки в
турагентстве.
Короче, в тот день,
двадцать седьмого июля, я был счастливее всех туристов, садившихся на
старенький паром. И я мысленно благодарил тетю Клаву за то, что она предложила
мне эту поездку на Урал, которая помогла пережить хандру и дождаться нового
путешествия в Египет. Эх, будет тогда чем похвалиться друзьям, когда в сентябре
мы вновь соберемся все вместе под сводами нашей сто восьмой школы! От
предстоящих впечатлений аж дух захватывало! И уж никакие там грозы, бурные реки
и комары не могли помешать мне вернуться домой! Вот о чем думал я, поднимаясь
на большой скрипучий паром, и даже представить себе не мог, что мое странствие
по лесам и горам на самом-то деле только еще начинается! Скажи мне тогда кто об
этом, я бы точно искупал его в бурных потоках реки, плескавшихся за кормой
нашего прямоугольного судна. И тем не менее, вступив на паром, я тем самым
вышел на старт своего нового путешествия, но только не домой, и уж тем более не
в Египет, а обратно в непролазные дебри Северного Урала.
Примерно через полчаса
погрузка закончилась, и паром, ведомый загорелым, коротко стриженным крепышом в
тельняшке, брезентовых брюках и стоптанных кирзачах, не спеша, скрипя и
постанывая, неохотно отчалил от берега. Я помахал лесу рукой и мысленно
распрощался с тайгой. Тетя Клава, усевшись рядом со старичком, который зачем-то
вез домой камни, завела с ним оживленную беседу о посещении деревянного
монастыря. Я, чтобы не мешать им, отошел в угол и расположился на каких-то
серых тюках и ящиках. Парило страшно. Густое марево клубилось над водой и над
высокими кронами удаляющихся сосен. Постоянно хотелось пить. Заняться было
нечем. Батарейки в моем плейере уже давно сели, и поэтому даже послушать музыку
не представлялось возможным. От нечего делать я тогда начал рассматривать паром
и его пассажиров. Всего нас было человек тридцать пять. Двадцать шесть —туристы, а остальные — местные жители, переправлявшиеся по своим делам на
другой берег. Кроме людей на палубе находились и какие-то грузы: кроме тюков, на которых я сидел, рядом стояли еще большие маслянистые железные бочки, громоздился
штабель коробок с овощами и фруктами, лежали длинные свертки сетей и брезента.
Две старушки в белых платочках и фартуках переправлялись, сидя прямо на конной
повозке, загруженной алюминиевыми бидонами из-под молока. Женщины сидели на
телеге, свесив ножки, и с любопытством разглядывали городских, то бишь нас —туристов. В противоположном углу парома стоял большой металлический бак для
воды, прикрытый серым тентом. Паромщик иногда извлекал из походного
холодильника куски льда и опускал их в бак. Пассажиры наливали холодную воду в
кружки, не спеша пили, кряхтели, причмокивали губами от удовольствия. Наблюдая
за людьми, я вдруг отметил странность: на пароме было всего пять взрослых
мужчин — паромщик и какой-то однорукий мужик лет пятидесяти в изрядно потертом
желтоватом пиджаке, у ног которого стояла большая корзина с гусями — это были
местные. Остальные — из числа туристов. Два старичка: один тот, что вез
камушки, и другой — шустряк с совершенно седой головой, одетый в спортивный
костюм и теперь сидевший над своей торбой, наполненной малиной, и аккуратно
выуживавший из нее сор и насекомых. Последним мужчиной был высокий сухой
очкарик неопределенного возраста, который неплохо играл на гитаре и пел на
привалах бардовские песни. Он путешествовал с двумя дочками-близняшками лет
десяти-двенадцати отроду. Все остальное поголовье пассажиров составляли женщины
средних лет, бабульки и дети, как говорится, до шестнадцати лет. Пацанов
примерно моего возраста было всего двое. Один — заядлый следопыт и ботаник. Он
все
время похода собирал какой-то гербарий, ловил бабочек и гусениц, зачем-то даже
посадил в банку отвратительного желтого паука. Помню, я еще помогал ему ловить
большую изумрудную ящерку, которую пацан успел окрестить «хозяйкой медной
горы». Надо признаться, что тогда нам достался вовсе не каменный цветок, а
всего лишь дергавшийся хвостик рептилии. Другой парнишка, кажется его звали
Фомка, ни с кем не желал знакомиться, ибо в этом походе приударил за одной
блондинкой, являющейся внучкой спортивного старичка, и все свободное время
развлекал ее разными приколами, стараясь изо всех сил понравиться. Шут
гороховый… Поэтому, что и говорить, новых друзей в этом путешествии я не
приобрел, а вот одного врага нажил. И что удивительно, им оказалась обычная
девчонка, примерно моего возраста, худенькая, русоволосая, сероглазая, в
простецком деревенском платьице. Я невзлюбил ее с первых дней похода. Ибо она
была какая-то не такая, как все, и все-то в ней было странным и сильно меня
раздражало. Судите сами. Прическу она носила такую, каких сейчас, пожалуй, нигде и не встретишь — две озорные косички до плеч, да еще и повязывала на
голове по-старушечьи белый с голубыми горошинами платок. Платье имела длинное, до пят, и широкое, хотя все это ей здорово мешало при ходьбе по горам и
кустарнику.
Держалась всегда гордо,
независимо, глядела на всех смело, прямо в глаза, и взгляд у нее был какой-то
пронизывающий, обжигающий… Очень редко я видел ее улыбающейся или же праздно
проводящей время. На привалах она извлекала из своей заплечной сумки-котомки
какую-то большую черную кожаную книгу и с таким увлечением ее читала, что, наверно, порой даже забывала, где находится, и все, что вокруг творилось, ее
мало волновало, из-за чего девчонка частенько опаздывала, а мы все стояли, как
дураки, дожидаясь, когда эта «милая барышня» (так ее звала наш гид) соизволит
пошевелиться. И еще она корчила из себя этакую святошу: я часто видел, как
девчонка крестится, молится, кладет многочисленные поклоны на восток, а то и
вообще бухается на колени и шепотом просит о чем-то невидимого Бога. Так в
монастыре, например, она буквально обшарила все уголки и закоулки, всюду совала
свой нос и так увлеклась поиском каких-то там мощей, что нашей группе пришлось
ждать ее целых полчаса, пока ее не вывела к нам старая монашка. И этой гордячке
было совершенно наплевать на всех нас! «Извините! Простите!» — пискнет и идет в
строй как ни в чем не бывало. Мне не раз хотелось надавать ей по шее, подкараулив где-нибудь в темном уголке, но я совсем не желал связываться с этой
козявкой. Благо еще, что моя тогдашняя хандра на многое закрывала глаза.
Высокая, тоже худая и русоволосая женщина, с которой девчонка путешествовала в
паре, была очень на нее похожа, хотя не являлась ее мамкой, так как та звала ее
тетей Зоей или просто тетушкой. Вы спросите, как же звали саму эту зазнайку? И