— Приезжает мой папа, а мама почему-то этому не радуется, — быстро и горестно проговорила она. — Дмитрий Иванович, ну почему, почему ссорятся родные люди? — Она запрокинула голову и внимательно посмотрела в тусклые, но зоркие и оттого очень ещё живые стариковские глаза. Посмотрела долгим взглядом.
— Не знаю, Таня, — сказал Черепанов и вдруг поспешно отвернулся от девочки. — Обойдётся, может быть... Так. значит, приезжает? Когда?
«Когда?!» — Таня вдруг с ужасом обнаружила, что не знает, когда приезжает отец. Мать не сказала, а она забыла спросить. Может быть, он уже приехал! Может быть, он уже дома!
Таня сорвалась с места и бросилась к дверям, забыв даже попрощаться с Черепановым, забыв даже оглянуться на девушку в сирени. Обо всём на свете забыв. «Может быть, отец уже дома!» Она выбежала на лестницу, скриплые ступени промелькнули под её ногами, не успев ничего проворчать ей вслед вразумительного. Так, сказали лишь ка-кое-то «ш-ш-ш» и смолкли.
Только в сенях, в этом душном петушином царстве, Таня вспомнила о петухе, о страшном желтоглазом петухе. Вспомнила и не испугалась. Он не посмеет сейчас её тронуть, этот скверный зверь! Её никому нельзя сейчас трогать и никому нельзя задерживать — она бежит встречать своего отца!
И верно, петух только вскинулся, когда Таня пробегала мимо него, и не тронул её. Не посмел!
На счастье, дверь была не замкнута. Таня толчком распахнула её и выбежала на улицу. Звёзды первыми встретили её, огромный мир раскинулся перед ней.
Дома Сашиных сестёр уже не было. В углу дивана, где раньше сидели они рядышком, теперь, уронив голову на руки, сидела мама. Заслышав Танины быстрые шаги, она подняла голову. Таня удивилась даже, так незнакомо строго глянула на неё мать. И голос у неё тоже зазвучал незнакомо строго:
— Где ты была? Разве не знаешь, что пора ужинать?
— Мама! — быстро шагнув с порога, Таня остановилась посреди комнаты, наклонённая вперёд, словно готовая бежать и дальше. — Мама, а когда же он приезжает?!
— Я спрашиваю тебя, где ты была?
— У Дмитрия Ивановича. Мама, а вдруг он уже приехал или вот-вот подъедет! Скажи, разве папа не написал тебе, когда его надо встречать?
Мать поднялась с дивана, подошла к дочери и протянула ей много раз сложенную пополам и превратившуюся в маленький комок телеграмму.
— Подумать только, она дружит с этим Черепановым, — сказала мать и поморщилась, как от боли, наблюдая за торопливыми движениями дочери, которая расправляла, разравнивала стиснутую в комок телеграмму, а потом стала читать её и читала долго, хотя и всех слов-то в телеграмме было только три: «Выехал Ключевой Николай».
И так и сяк повертев перед собой телеграмму, Таня наконец подняла глаза на мать:
— Когда же? Он вот уже выехал, а когда приедет? Что это тут за цифры за такие? Когда мы пойдём его встречать?
Мать ничего не ответила и снова отошла к дивану и снова уселась в самый его угол, повернув голову к окну.
— Мама, — настаивала Таня. — Мамочка, когда же мы пойдём его встречать?
— Да пойми ты, он нас обидел. — Глухой, как бы издали, был голос матери. — Он оскорбил нас. Тяжко, несправедливо. Пойми...
Но Таня ничего не могла понять. Она вслушивалась в глухой, далёкий голос матери и ничего не могла понять. Смысл того, что говорила ей мать, не касался её сознания. Она слышала лишь звук её голоса — глухой, горестный, и этот голос пугал её и мешал вдумываться в слова.
— Я сама виновата, я берегла тебя, я ничего тебе не хотела рассказывать, и вот теперь... Видимо, нельзя так и надо говорить обо всём до конца, пусть даже ты и ребёнок. Что-то поймёшь сразу, что-то поймёшь потом, но необходима ясность, нужна ясность.
— Может быть, он уже приехал или вот-вот приедет, — очень тихо проговорила Таня и близко, так, что заломило глаза, поднесла телеграмму к лицу.
Мать вскочила и пошла по комнате своей широкой уверенной походкой, которая так всегда нравилась Тане. «Какая у меня смелая мама! Какая решительная! Ну как же, ведь она судья!»
Но комната была невелика, и матери трудно было широко шагать от стены к стене, и она вскоре же остановилась, прижавшись спиной к оконному косяку. А за окном была дорога, уже высеребренная луной, и если прямо-пря-мо и долго-долго идти по этой дороге, то подойдёшь к самому вокзалу, где останавливаются московские поезда.
— Пойми же, — снова заговорила мать. — У взрослых бывают сложности, трудности, которые почти невозможно объяснить. Ты поверь мне, что твой отец был несправедлив к нам, даже жесток. — Она вдруг вскинула к лицу руки, и больно сжала лицо ладонями.
Таня даже вскрикнула, так больно, наверное, сжала мама своё лицо.
— Нет, нет, я не то тебе говорю, не так! — Мать отдёрнула руки от лица, следы от пальцев белыми полосами легли на её щёки. И не исчезали.
Это почему-то больше всего испугало, поразило Таню. Она подбежала к матери, судорожно приникла к ней и стала растирать ей щёки своими ладонями.
— Понимаешь, он возомнил о себе бог знает что! Он решил, что он замечательный архитектор, зодчий! И мы, мы с тобой, доченька, и наш городок, и даже тайга вокруг — всё это якобы стало на пути его таланта! Понимаешь?
— Да, да, — покивала Таня, стирая с маминой щеки последнюю белую полосу. — А вдруг он уже приехал или вот-вот приедет...
Мать порывисто отстранила от себя дочь, взглянула на неё как-то странно пристально и снова поглушавшим голосом, будто чужим, будто издалека, сказала:
— Он приедет сегодня поздно вечером... Ты так и не поняла меня, дочь?..
— Сегодня?! Скоро?! Совсем скоро?! Мы пойдём его встречать?!
— Нет, ты так и не поняла меня...
— Почему же, мама, я поняла, — сказала Таня. — Вы поссорились, я поняла. Но ведь теперь отец приезжает. Значит, всё теперь будет хорошо, правда? Ведь правда, мама?
Мать промолчала.
Таня отошла от неё и закружила по комнате, смятенно и нетерпеливо, готовая броситься бегом, опрометью броситься за дверь и не смея сделать этого. Но ноги как бы сами подталкивали её к порогу. И вот, в который раз уже оказавшись у порога, она не выдержала и робким шёпотом спросила:
— А можно я сама?.. Можно мне его встретить?..
— Можно, — трудно наклонила голову мать.
И словно ветром выдуло Таню на улицу, и снова звёзды первыми встретили её, звёзды и посеребрённая луной дорога.
8
Путь на станцию был действительно дальний. Прямой, но дальний. Надо было пересечь весь город, сперва по центральной улице, а потом мимо маленьких домиков окраины, мимо огородов, мимо пихтарникового оврага, а потом мимо монастыря, а потом просто полем, а потом... Таня никогда ещё одна не ходила этой дорогой. Да ещё так поздно вечером. А вот теперь мама её отпустила. «Значит, я выросла, стала как взрослая?» — подумала Таня. Но эта мысль не принесла ей ожидаемого удовольствия и даже нанемного не успокоила. Идти было далеко и страшновато.
А после поля потянутся длинные бараки, где живут рабочие с кирпичного завода. Каждый год всё новые люди. Бедовые, шумливые. У них там какая-то «постоянная текучесть», — сказал как-то про них дядя Гриша. Вот и он, этот когда-то большой её друг, а теперь почему-то разонравившийся ей человек, тоже встал перед её глазами. И вспомнилось совсем уж давнее — последние минуты в день отъезда отца. Это было на станции. Дядя Гриша отвёл тогда в сторонку отца, но не от Тани — она всё время держала отца за руку — и сказал ему: «Напрасно уезжаешь». Таня тоже кивнула: «Напрасно!» Отец только улыбнулся им и ничего не сказал и посмотрел своими синими глазами вдаль, туда, где исчезали, вбегая в лес, синие полоски рельс. И вот он уехал, и поссорился с мамой, и обидел маму, и, оказывается, её, Таню, тоже. И всё так теперь не просто, так не хорошо, что и не сказать как. «А ведь он приезжает! Он приезжает!»
Таня прибавила шаг, она бы даже побежала, но путь пошёл круто в гору, и надо было беречь силы. Дорога-то дальняя. Таня снова мысленно проследила весь путь, который надо было пройти, и снова стало ей не по себе. Не только дороги ей было страшно. Она подумала о станции, и ей тоже стало страшно. Там всегда столько людей и пахнет как-то скверно, как в больнице, и тяжеленные двери с пружинами: чуть зазеваешься — больно пихают тебя в спину.