— Туда? — кивнула в сторону их дома Таня. И даже шаг сделала в том направлении. И даже потянула за рукав отца.
— Нет, доченька, не туда, — мягко сказал отец и шагнул. совсем в противоположную сторону. — Пойдём спустимся к Ключевке, поглядим на неё, покуда её ещё не проглотила твоя Большая Кама.
Таня повернулась и покорно пошла следом за отцом в противоположную сторону от их дома.
15
Вот она и река. Коварная?.. С норовом?.. Нет, совсем не такая. Её берега — как застывшие на бегу волны. Кажется, реке давно уже тесно в этих берегах. Она их и размывала, и ширила в половодье, и пробивала в них новые себе тропы. Но сходила вода, и берега снова сжимали реку в узкую, извилистую полоску. Непокорная — вот она
какая. И ещё весёлая, вся в ключах. И теперь уж скоро, совсем теперь скоро раздадутся вширь её берега. Так широко, что и не видно будет с одного берега другой. Нет, их Ключевку не проглотит Большая Кама, нет, не так это всё будет. Просто они сольются, обе реки. Одна отдаст много-много своей воды, а другая свою прозрачность, быстрое течение, свои ключи.
Когда это случится — и вот здесь, от этого берега, уйдёт вдаль и вширь новая река, Таня обязательно отыщет в ней прозрачный с завертями след родной Ключевки.
Этот след будет виден всегда. Река не может исчезнуть. Даже в море, наверное, река не исчезает. Надо только зорче смотреть.
Отец, спускаясь к реке, невольно ускорил шаг, и Таня на узкой тропинке отстала от него. Она посмотрела ему в спину, она и не знала, что он так сутулится. Вдруг увиделась седина в его волосах, и худой и слабой показалась его шея. Это было горчайшим открытием для Тани. Она привыкла помнить отца громадным, могучим. Она запомнила себя рядом с ним крошечной. И вот он не такой уж и высокий, и седой, и сутулится. Прошло три года, что-то случилось очень нехорошее за эти три года у отца с матерью, и вот сколько во всём перемен. «Перемена... Перемена...» — вспомнилось Тане это печально произнесённое им слово. Да, перемена!
Спеша, спотыкаясь, она нагнала отца, забежала вперёд него, чтобы снова увидеть его лицо. Её обрадовало, что оно не такое уж грустное. В глазах отца ей почудилась даже радость. Она догадалась: он рад всему этому, что видит вокруг, он здоровается со всем этим, здоровается со своим родным городом. И это не только печальная минута, но и радостная.
— Мальчишкой я переплывал Ключевку по три раза
без передышки, — приостанавливаясь, сказал отец. — А ты плаваешь? Когда я уезжал, помнится, ты ещё не умела.
— Научилась! — радостно сказала Таня. — В прошлом году. Правда, не очень ещё хорошо, но всё же плыву. Мен л Саша научил. Он говорит, если бы у нас вода была не такая холодная, я бы ещё лучше научилась.
— Хороший парень, — сказал отец.
Они снова тронулись в путь, стараясь теперь идти рядом по узкой тропинке.
— Да, он очень хороший, — кивнула Таня. — Он мой самый большой друг. Он такой же, наверное, друг, как и у тебя был... — Она внезапно умолкла, поспешно отведя глаза от глянувшего на неё вопросительно отца.
Долго шли молча; тропинка вывела их к самой воде, теперь они шли вдоль берега.
— Папа, — сказала Таня, останавливаясь. — А я видела дочь Черепанова, когда она была ещё совсем молодой, когда вы с ней дружили. Ведь вы же с ней дружили по-настоящему?.
— По-настоящему, — кивнул отец. — Нет, Танюша, ты не могла её видеть. Она давно уехала из нашего города, ты тогда была ещё маленькой.
— Я её видела, — сказала Таня. — Я её видела у Дмитрия Ивановича на картине. Он нарисовал картину — сирень в саду. Ночь и сирень. Мне сначала даже показалось, что у него там в доме нет стены, а вместо стены сирень. Но я знала, что у нас нет в городе такого сада с такой сиренью. И тогда я поняла: это картина. И девушки такой у нас в городе нет, какую он нарисовал в этой сирени. Я не встречала такую. Я спросила его, кто она, а он ответил: «Дочь». Вот видишь, я с ней и познакомилась. А потом даже вспомнила её, какой знала, когда была маленькой. Она правда очень хорошая, ласковая, задумчивая?
Нет, всё придумала, я помню дочь Черепанова, кох^да она была сутулой, старенькой и всё молчком, молчком. Неужели та, что на картине, это тоже она?
— Я не знаю этой картины, — сказал Николай Андреевич. — Но ты права, Лена была очень хорошей, и ласковой, и, верно, часто задумчивой. Всё мечтала о чём-то. А потом жизнь погнула её, Таня. Конечно, она и тогда ещё была не старенькой, та, которую ты запомнила. Она совсем молодой была, но правда твоя: уже притихла, уже согнулась. Отец помог... Вот тебе, девчушке, она и показалась старенькой. — Он вдруг встрепенулся. — А я каков на твой взгляд? Ну-ка, отвечай!
Он распрямился перед дочерью, расправил плечи, делая всё это с подчёркнутой шутливостью. Он и улыбался сейчас весело-превесело. Вот только глаза не улыбались, пристально ожидающе глядя на Таню.
А она только эти глаза и видела.
— Не знаю, ещё не знаю, — сказала она, мучительно-трудно выговаривая слова. — Папа...
Она увидела, как тревожно вздрогнули его зрачки. Она поняла: это он испугался, что она снова сейчас попросит его начать с ней разговор о самом главном. Тот разговор, который он ей обещал вчера, когда они прощались: «Завтра я всё-всё тебе объясню...» Вот и пришло это завтра, и он ничего ей не объясняет, и всякий раз вздрагивают его глаза, едва лишь она заговаривает с ним об этом.
— Папа... — Таня лихорадочно стала искать, какой бы задать сейчас отцу вопрос, чтобы не мучить его больше. — Папа, а что такое завещание? Вот ты говорил, что Черепанов переписывает всё время завещание то на одного, то на другого. А почему? Что это такое?
Отец понял и благодарно улыбнулся дочери:.
— Сейчас, сейчас тебе всё объясню...
Солнце заслепило воду у противоположного берега и на стрежне, и туда нельзя было смотреть. А их берега солнце ещё не коснулось, здесь было ещё прохладно и порывисто дул ветер, неся в себе горьковатый запах камышей. Так пахли камыши возле Камы. Значит, оттуда, с Камы, и ветер. Ему ничего не стоит пролететь мигом три километра и даже сберечь в себе этот влажно-горький, будто даже зеленоватый на цвет запах камышиных зарослей. Саша говорит, что так пахнет и на море. Он был раз с сёстрами на Чёрном море. Он уже во многих местах побывал — её друг Саша. Он и в Москве два дня жил. Проездом. А вот Таня так туда и не выбралась, хотя ей-то проще простого было поехать в Москву — там жил её отец, там строил он свои громадные и белые дома, похожие на океанские корабли. Нет, видно, совсем не проще простого было для Тани попасть туда, где жил её отец. Совсем не проще простого...
— Завещание, Танюша, — заговорил отец, — это такое распоряжение на бумаге, заверенное свидетелями, по которому человек оставляет после себя своё имущество кому-нибудь из родных или друзей. Поняла?
Таня кивнула.
— А у старика есть что завещать, — продолжал отец.— Вот ты видела его картины. Ведь это целое собрание. Там есть и ценные. Помнится, два этюда Кустодиева, рисунки Сергея Коровина, а одна из картин Ключевского кремля писана, кажется, Константином Фёдоровичем Юоном. Ему замечательно удавалась наша северная старина. Тут он бывал художником превосходным, по-настоящему самобытным. Помнишь, монастырская стена и звонница? Ты запомнила эту картину?
— Да, — снова кивнула Таня.
— Расскажи про неё. Нет, не оглядывайся на мона-
стырь, а расскажи по памяти, как увиделась она тебе там, на картине. Ты же рисуешь, кажется? Вот и расскажи, художница, что вошло из этой картины в твои глаза?
Обернувшись к Тане, обняв её за плечи, отец полушутя будто выспрашивал её сейчас, но в голосе звучала у него серьёзность, и Таня поняла, что он ждёт от неё каких-то серьёзных, точных слов об этой картине, которая лишь мимолётно увиделась ей на стене черепанов-ской мастерской.