Несколько раз для прикола я просил ее показать нам некоторые символы телесного языка, изобретенного основателем школы. Элизабет выгибалась, закидывала руки за голову, переводя в пластику телодвижений одно из стихотворений Гете. Затем Будилов ебал ее в кухне или в параше.
Их отношения становились все более глубокими. Они неким образом объяснялись и даже научились ловить желания друг друга почти на лету.
Концерт неумолимо приближался. Дни становились короче, ночи длиннее. Когда мы с Будиловым приехали в дурдом, уже почти совсем стемнело. Пахло палыми листьями и падшими женщинами. Подъезд театра был освещен. Торопливо сбегалась запыхавшаяся публика – от главных ворот Штайнхофа надо было еще идти по территории психбольницы минут несколько. В горку.
В толпе было несколько душевно больных, если конечно априори предположить, что интересующиеся наследием Рудольфа Штайнера и теософскими танцами – душевно здоровы…
Только одни были в полосатых халатах пациентов Штайнхофа, а другие нет.
В зале царил настоящий дурдом. Сразу же стал понятен выбор места.
Девушки, одетые в просторные белые хламидии, корячились под декадентскую музыку конца девятнадцатого века, приседали, прыгали как идиотки. Мы с Будиловым с трудом сдерживали хохот. Кордебалет полоумных водил хоровод. Ольга пела какую-то немецкую арию. На сцену вышла смущающаяся Элизабет. Ведущая объявила название стихотворения
Гете и стала его патетически декламировать по бумажке. Элизабет замахала руками, словно крыльями, изогнулась, прыгнула. И вдруг забыла. Остановилась. В панике закрыла лицо руками. Ведущая бросила на нее уничтожающий взгляд. Сделала паузу и объявила следующий номер.
В фойе в очереди за дармовым пивом я встретил Вальтрауд Фрешль.
Оказывается, ее пригласили Ольга. Я познакомил ее с Будиловым.
Элизабет была в расстроенных чувствах, сказала, что поедет домой. Мы не настаивали. Нам предстояла встреча с Паулем. Он уже названивал и торопил. Была какая-то тусовка в Пальменхаусе, презентация неизвестно чего, какое-то буржуазное мероприятие. Пауль рассчитывал, что нам там на шару нальют, а еще накормят.
Все это звучало подозрительно. Зная ресторан "Пальменхаус" я глубоко сомневался, что нас туда вообще в таком составе допустят. Я
– бородатый длинноволосый художник, это еще туда-сюда, но со мной в связке были еще два абсолютных подонка, если бы еще с нами были бабы, а так…
Пауль ждал нас на остановке 48-ого автобуса, курсировавшего между
Штайнхофом и центром. Он обнял давно не виденного Будилова, и мы пошли в направлении Бурггартена к "Пальменхаусу". В "Пальменхаусе" был когда-то "Шметтерлингхаус" – дом бабочек. В нем между пальм и лиан порхали самые диковинные бабочки всех континентов. Билеты были дорогими, зато зрелище и сама атмосфера того стоили. Это было феноменально, ведь некоторые бабочки живут всего лишь один день! Как они разводились? Это было действительно охуительно! Просто потрясающе! Но затем то ли бабочки все передохли (говорят, после очередной эпидемии китайского гриппа), то ли мероприятие стало невыгодным, но в оранжерее "Шметерлингхауса" открыли кабак под названием "Пальменхаус". Под пальмами стояли столы.
Нас действительно сначала не захотели пускать. Но тут мы услышали крик вездесущего Хайдольфа:
– Амичи! Идите сюда!
Хайдольф сидел с компанией неподалеку от входа. Презентация уже явно закончилась. Все просто сидели и пили-ели за столиками, причем, явно за свои кровные.
Мы подошли к Хайдольфу. Но свободных стульев не было. Рядом находился выход из кухни и стойка, к которой подходили официанты, чтобы забрать торжественно выставляемые шеф-поваром в высоком белом колпаке готовые блюда с номерами столиков. Пока мы с Будиловым, озирались в поисках стульев, голодный Пауль жадно следил глазами за процессом выноса пищи.
– О, калимари! – негромко прошептал он. – О, калимари!
Я оглянулся. Шеф-повар торжественно выставил огромную аппетитную тарелку с жареными кальмарами. Все блюда он выносил сам, ведь это был очень приличный ресторан. Кальмары были нарезаны кружочками, посыпаны зеленью и гарнированы вареными овощами.
– Люблю ка-ли-ма-ри… – по слогам произнес Пауль.
В следующий момент он бросился к стойке и схватил заветную тарелку прямо перед носом подошедшего официанта. У шеф-повара отвисла челюсть. Держа одной рукой тарелку, другой Пауль вожделенно взял колечко кальмара и отправил в рот. На его лице отразилось полное удовольствие. Он взял еще колечко и снова отправил в рот.
Официант остановился, как вкопанный, не зная, что делать. Очевидно, в его практике это был первый подобный случай. А Пауль продолжал уплетать кальмары.
Подобной наглости здесь явно никогда еще не видели. Все свидетели инцидента застыли, как околдованные. А Пауль ел. Он ел свободной рукой, не обращая внимания на окружающих и не отдавая себе отчета в содеянном. Ему просто хотелось есть и он ел. Молодой, высокий, кудрявый, опухший от перманентной пьянки, попирающий буржуазные предрассудки бунтарь, он был прекрасен в своем примитивном порыве.
Он самым естественным образом удовлетворял свои низменные потребности, и мир покорно раскрывался перед ним. Казалось, ему позволено все. Он переступил грань и находился за гранью.
Возможно, он мог бы спокойно доесть до конца, поскольку никто не знал, что делать, и никто ничего не предпринимал, но душа и инстинкты подонка заставили его вдруг побежать. Заглотив очередного кальмара, Пауль бросился к выходу, и тут же ситуация изменилась.
Теперь все знали, что им делать.
Когда кто-то бежит, его бросаются догонять. Первым за Паулем побежал шеф-повар, за поваром официант, за официантом еще несколько официантов. Цепочка выскочила в ночной Бурггартен и нырнула в темноту вековых деревьев.
– Что делать? – испуганно спросил Будилов.
– Они его не догонят, – неуверенно сказал я.
– Тогда они вернутся и дадут пиздюлей нам, или вызовут полицию, – уверенно сказал он.
Поняв друг друга с полуслова, мы стали ретироваться к выходу.
– Делаем ноги, – сказал я.
– Смотри, – сказал Будилов.
Нам навстречу шел повар. С тарелкой в руке. За ним три официанта.
А сзади шел Пауль. Та же процессия, только в обратном порядке.
Следов побоев ни лице Пауля видно не было, как не было видно и следов раскаянья. Пауль гаденько улыбался.
Повар остановился и что-то сказал. Одни из официантов тут же вынес неизвестно откуда маленький столик. Другой вынес стул. Тарелку водрузили на стол, а Пауль водрузился на стул. Ему принесли прибор и салфетку. Это было феноменально. Вместо того чтобы наказать подонка, задать ему хорошую трепку в темном парке, вызвать полицию и т.д., его наоборот поощряли. Просто уму непостижимо, но факт. Пауль ел, на его лице читалось явное удовольствие.
– Что же случилось? – спросил я.
– Ничего, – сказал Пауль.
– Они тебя били?
– Нет, предложили заплатить за блюдо. Я согласился.
– В России бы за такое убили.
Пауль спокойно доедал кальмары. Жизнь была полна перформансами.
Причем весьма оригинальными. А, может быть, она просто показывала их мне, учила меня видеть. Второе тысячелетие подходило к концу.
Приближался Миллениум, который я пока не знал, как и где встретить.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ
О пошлости. Гнилые яйца. Прибытие Ива.
В Лондоне Ив написал диссертацию, которая называлась "О пошлости", но никак не мог ее защитить. Что-то у него не получалось, постоянно откладывалось. Я был за него рад. Тема пошлости в искусстве, постоянно будируемая французом меня уже основательно достала. Последние два года он постоянно только об этом и говорил.
Он просил привести ему примеры.
– Ив, – отвечал ему, – Невозможно дословно перевести английское слово "disgust" на русский язык. Я не согласен с твоим переводом, поскольку я бы перевел "disgust" скорее как безвкусие, неприязненное отношение, отвращение, кич, а не как пошлость!
– Нет, "пошлость" – это хороший, очень удачный перевод!
– Отнюдь нет, возьми, например, сонет Энтони Хоуэлла – "My kind of Love should fill you with Disgust…". Если мы это переведем на русский, то ни в коем случае не со словом "пошлость". "Вам должна быть отвратительна моя любовь", а не "моя любовь должна наполнить вас пошлостью". Пожалуй, лучше всего будет так – "Моя любовь должна бы наполнять вас омерзением…". Слово "disgust" очень глубокое, емкое, однозначно негативное. А "пошлость" – это нечто легкое, безвкусное, неглубокое, поверхностное. Разве не так?