Старушка принесла бутылку прозрачного анисового самогона с божественным запахом и налила нам по трети стакана. Затем добавила на две трети воды. Напиток сразу же стал мутным и походил цветом на сперму, хотя и был куда более жидким. Я сделал глоток. Это оказалось вкусно.
Старушка расспрашивала Ива о его житье в Гран Бретани. Я кое-что понимал, но не все. Вскоре пришел старик.
– Мон гарсон(мой мальчик)! – закричал он, узрев гостя. – Мон пти гарсон!(мой маленький мальчик)
Ив был на две головы его выше и совсем не напоминал маленького мальчика, но для старого крестьянина он был "пти гарсоном". Все вчетвером мы быстро прикончили бутылку пастиса и старушка хотела пойти за следующей.
– Нон, – сказал Ив. – Ле матэн нуз аллен а Марсей…
Мы попрощались с гостеприимными соседями, и вышли в ночь. На небе горели яркие южные звезды. Трещали цикады. Растущие вдоль тропы кипариса напоминали силуэты людей.
– Ты будешь спать в комнате моей бабушки, – сказал Ив, когда мы добрались до виллы.
– Хуй с ней, – согласился я.
Мне страшно хотелось спать, и поэтому я был готов наплевать на суеверия. Бухнувшись изрядно бухим на бабушкину кровать, я проспал на ней до утра.
Утром мы искупались в бассейне, выпили крепкий кофе и завели нашу
Антилопу Гну – дряхлый автомобиль непонятного цвета, запаркованный в гараже. Солнца не было. Похожий на разбавленный водою анисовый самогон, густой туман плотно заволок окрестности.
– Я всегда считал, что поэт не может быть старым, – сказал я, для того, чтобы что-то сказать.
Ив молчал.
– Я считал, что поэтом можно быть только до двадцати лет. Или до тридцати. Это возраст, когда человек переполнен эмоциями и не имеет времени выражать их в прозе, поэтому он пишет стихи. Затем поэт должен погибнуть. Как Пушкин или Байрон. Или же просто стать писателем-романистом. Старый поэт – это же нонсенс! В старости можно быть философом, но не поэтом! Поэт не может быть старым…
– Давай прогуляемся. Может быть, туман немного рассеется, мне трудно вести машину, – предложил Ив.
Мы поставили автомобиль на обочине, и ушли гулять в скалы, густо поросшие вереском. Мы слышали шум прибоя, но никак не могли выйти к морю. Оно было где-то внизу, в тумане. Нам попалось несколько неизвестно зачем сложенных из камней куч. Ив высказал предположение, что это сделали местные пастухи. Я настаивал на версии, что это менгиры древних друидов. В итоге мы заблудились и несколько часов искали оставленный нами автомобиль.
В принципе, спешить было нам некуда. Гадаски, спускавшийся из
Лондона через Париж на поездах, прибывал в Марсель лишь в половине десятого вечера. Но нам хотелось пообщаться с поэтами и найти адептов для Naked Poetry.
– Поэт – это всегда бунтарь. А как могут бунтовать старики?
Старики могут лишь искать и находить компромиссы, а это называется философией или мудростью, – продолжал рассуждать я. – Поэты умирают на дуэлях, поэты идут на баррикады! Старый поэт – это не поэт, поскольку быть поэтом, это значит не только рифмовать слова и выстраивать их красивыми рядами и строчками. Быть поэтом, это значит звать на мятеж, раздувать революции, шокировать обывателя…
Марсельский центр современной поэзии находился в старой части города недалеко от крепости в средневековом равелине, дизайнерски перестроенном. Там были стеклянные двери, и крыша тоже была стеклянной. Из поэтов, которых нам порекомендовал Котляров-Толстый, на момент нашего нежданного визита никого не было, был только библиотекарь и несколько научных сотрудников центра. Но один из нужных нам поэтов должен был подойти. Мы решили ждать. В итоге мы дождались.
Поэт был не стар, ему не было еще и сорока. Он любезно принял нас и подарил какую-то книгу с компакт-диском.
– Да, – сказал он, выслушав нас и полистав нашу книжку "Poetry is
Nakedness". – Мне кажется, вы не понимаете, что такое Франция!
Конечно, один из вас – француз, но он никогда здесь не жил, поэтому не знает, какова здесь ситуация.
Поэт сделал паузу.
– Франция – это буржуазная республика с давними традициями. А современная Франция – это не Франция времен Бодлера и Проклятых
Поэтов. В современной Франции поэтам предоставлены все возможности для творчества, их книги печатают нормальными тиражами, им дают возможность выступать перед публикой, им платят за выступления.
Современный французский поэт сыт и полностью обеспечен, он получает стипендии и гранты. Наше буржуазное государство хорошо понимает, насколько может быть опасна бунтующая интеллигенция, поэтому оно ее хорошо кормит. Поэты же, в свою очередь, не решаются бунтовать, боясь, что их могут лишить существенных привилегий. Поэтому они не бунтуют.
– Неужели это действительно так? – не поверил я. – В Австрии тоже есть кое-какие литературные гранты, но их не так много и их не так легко получить.
– Во Франции все по-другому! Возьмем, к примеру, вашего соотечественника Эдуарда Лимонова. Он довольно долго прожил во
Франции. Здесь издали все его книги, которые он не мог в то время издать ни в США, ни в СССР. Он зарабатывал огромные деньги, он получил французский паспорт, его приглашали на фестивали и научные конференции, он давал интервью и публиковался в газетах, но он не чувствовал себя счастливым, поскольку у него не было ни малейшего повода для бунта! Тогда он уехал в Россию, где его могут убить или посадить в тюрьму, где издатели не платят ему гонорары, а если и платят, то сущие гроши, где он вынужден бороться за существование, а не почивать на лаврах, как это было здесь. Можете ли вы его понять?
– Могу, – ответил я. – Хотя я и не разделяю его политических убеждений.
– Дело не в политических убеждениях, дело в другом!
– Да, конечно же.
– Поэтому вы должны понять и Котлярова-Толстого. Ведь он создал
Парижский Клуб Голых Поэтов из признанных мэтров поэзии лишь потому, что только они могут себе это позволить. Молодой французский поэт не может эпатировать публику, поскольку будет бояться, что ему не дадут после этого денег на новую книгу или стипендию в уютной резиденции для литераторов на берегу Атлантического океана или Средиземного моря. Молодой французский поэт ни за что не решится на нечто подобное. Здесь у нас существует строгая литературная иерархия, что кому можно, а что кому нельзя. Если вы сумеете понять
Котлярова-Толстого, то вы сумеете понять и основы французской демократии, а также суть современной французской поэзии.
– Если я правильно вас понимаю, современная французская поэзия – это полное дерьмо, – с презрением резюмировал я.
– Поверьте мне, что это совсем не так! Во Франции поэты и писатели получают возможность творческой реализации. Получают ли они то же самое в России и в Австрии? Или же они получают просто возможность бунта, о котором никто никогда не узнает, революции в стакане воды? Возможность писать в стол и не издаваться? Возможность не выступать? Возможность не получать деньги за свои литературные труды? Что равняется отсутствию всяких возможностей и творческой смерти!
– Мне не хотелось бы с вами соглашаться, но я вынужден буду это сделать, – процедил я сквозь зубы. – Мы просто боремся за то, чего вы уже достигли. В глубине души я тоже хотел бы спокойно писать и издаваться, живя на литературные заработки. И я не хотел бы, чтобы меня за это преследовали и дискриминировали. Но, все равно, чего-то я все-таки недопонимаю, только не понимаю – чего. Возможно, я недопонимаю чего-то самого главного…
ГЛАВА СОРОК ДЕВЯТАЯ
Марсель – город-клоака. Дом с привидением. История семьи.
Покинув модные помещения поэтического центра, мы неожиданно забрели в арабские кварталы. Красивые фасадами дома и некогда центральные парадные улицы были донельзя засраны и загажены. То тут, то там стояли небольшие группки молодых парней криминального вида. У нас имелись бы все шансы получить пиздюлей, если бы мы сами не выглядели полуподонками. Я – с бородой и длинными черными патлами, а
Ив с кудрявой прической-одуванчиком. Мы выглядели настоящими уебками, и это спасло нам жизнь.
Мы прибавили шагу, поскольку за нами увязался хвост – несколько похожих на шакалов арабов угрожающе преследовали нас по другой стороне улицы, время от времени выкрикивая различные угрозы. Мы прибавили шаг, но не побежали. У нас уже был опыт жизни в Лондоне, где есть подобные кварталы, но в основном негритянские. Эти люди, хотя я бы идентифицировал их как животных, редко нападают напрямую.