В начальной школе этот воздух кристаллизовался в ледяную стену, которая только росла между Игорем и его матерью. В те времена Арина по ночам безутешно оплакивала ушедшего к какой-то еще более юной гимнастке Александра Петровича. Иначе как по имени-отчеству отца в семье называть было не принято, и мать ходила на цыпочках до тех пор, пока ходить стало не за кем.
Семилетний Игорь лежал в своей комнате, накрывшись одеялом с головой и прижав его подушкой сверху, и задыхался от душной темноты и слез. И не потому, что ему было больно от ухода отца, а потому, что он понимал: мать долго не пробудет одна. Как маленький зверек в беде, мальчик интуитивно ощущал, что в ее дальнейших планах теперь окажется только обузой.
Так и вышло. В скором времени Игорь был отослан в военную гимназию с полным проживанием – отец постарался напоследок – и после этого стал видеть мать дай бог если раз в месяц. Он изредка выхватывал ее тонкое, почти эльфийское лицо на городских афишах среди деревьев и людей, когда в выходные гимназисты выходили на пробежку в ближайший парк. А потом, спустя двадцать пять лет, когда он неожиданно для всех стал первым лицом государства, они поменялись местами. Теперь уже мать встречала в городе портреты сына, на которых он сиял уверенной улыбкой и призывал всех вместе строить открытое, лучшее будущее.
Будущее без нее.
И поэтому, когда Игорь в ночь на двадцать девятое апреля услышал в трубке сонный извиняющийся голос Геворга, который сообщил ему, что его матери больше нет, что-то содрогнулось в нем, пробило болезненную брешь, как в подводной лодке, и потрясло до самого основания. Но все остальные его части в ответ на этот удар кто-то равнодушный механически, будто переборки, задраил еще плотнее, не пропуская наружу потоки слез и запоздалых сожалений. Дроны тихо жужжали в ночи, снимая ничего не выражающее лицо Соколова, когда он, протрезвевший и сосредоточенный, быстро набирал в мессенджере указания для Геворга: «Не вскрывать. Не отдавать. Не хоронить и не кремировать без указания. Хранить в холодильнике».
И когда утром Рома Крестовский, обеспокоенный новостями от Геворга, осторожно поинтересовался, что случилось с матерью президента, Игорь просто и коротко ответил:
– Она умерла.
Водоворот
Все то время, что Игорь находился в полукруглом, темно-синем, с пятиметровыми потолками кабинете Крайнова на улице Гризодубовой, ему хотелось сбежать. Плевать, что о нем подумают, – это место он ненавидел с тех пор, как впервые оказался тут в семнадцать.
– Игорь Александрович, ну что ж вы как неродной – может, коньячку? – последнее слово Крайнов произнес игриво, одними губами, глядя на зависшие в паре метров от них камеры.
«Какого коньячку, десять утра».
Игорь спокойно улыбнулся и протянул Крайнову руку для прощания. Плечи военного были усыпаны золотистыми звездами, а мясистые ладони с седыми волосками на фалангах едва заметно пахли дорогими сигаретами. Соколова замутило.
– Дела, дорогой Михаил Витольдович, дела, надо бежать. Контракт с «Авиакорпусом» подпишем дистанционно, завтра. Но вам, конечно, ничто не мешает отметить это сегодня.
Часы Игоря прерывисто завибрировали новостями, которые они с Крайновым спровоцировали только что: «Крупнейший за пятьдесят лет контракт на поставку суборбитальных боевых ракет». «Частная компания „Авиакорпус“ получила контракт на 120 миллиардов крипторублей». «„Авиакорпус“ будет поставлять ракеты для российской армии в ближайшие три года». И так далее, и так далее.
Соколов резко высвободился из чересчур крепкого рукопожатия Крайнова и пошел к дверям. Михаил Витольдович только с виду казался безобидным коротышкой в погонах, вечно мерящим мелкими шагами кабинет. Игорь все еще помнил, как за стеклом другой комнаты – в Петербурге, где его допрашивали, – то и дело сменялись люди: в форме, в штатском, в наушниках, в AR-очках, с залысинами, коротко обритые, с серебристыми кейсами под мышкой. Крайнов прохаживался среди них лениво, как слегка растолстевший лев, – улыбался, шутил, присматривался к темноволосому пареньку, отпрыску своего подчиненного, и щурился от света потолочных ламп; щелкал пальцами и крутил сигареты в плотных широких руках, то и дело закуривая.