Его тяжелое дыхание астматика, отдававшее то хрипом, то свистом, досталось ему от службы в армии. Тогда он несмышленым молодняком вылетел из своего первого института и отправился на передовую одной из многочисленных локальных войн тридцатых, чтобы вжиматься в окопы и уворачиваться от пуль. Первые, тогда еще не слишком меткие вражеские роботы шмаляли по солдатам короткими очередями. Одна из таких шальных пуль и задела Давида, пройдя шею навылет. Раны затянулись, но звук – это устрашающее дыхание смерти – остался с ним навсегда. Со временем звук обмелел, истончился и превратился в призрак, стал просто особенностью, которой сам Стрелковский почти не замечал.
Во время последних, но особенно жестоких войн тектонический разлом между Западом и Востоком окончательно разошелся. Кира хорошо помнила, как она об этом узнала.
Ей исполнилось восемнадцать. Она тогда еще не успела толком завести друзей после поступления в университет, поэтому встречала день рождения одна, гуляя по улицам в тонкой ветровке впервые после длинной холодной зимы.
В Москве остро пахло озоном и пылью, автомобили только-только начали переобуваться в летнюю резину и деликатно щупали сухой асфальт. В тот день объявили эмбарго на ввоз любых товаров и предметов с территорий западнее российских границ. И Кира даже не узнала бы об этом, если б не услышала, идя по Никитскому переулку, как двое в пиджаках и галстуках раздраженно обсуждают, что же им с этим делать.
Никто ее не ждал, и она никого не ждала, но побежала, словно куда-то опаздывая. Чтобы побороть тревогу, Кира стала сворачивать в улицы и переулки, потом надела очки и через силу принялась изучать историю зданий, мимо которых пробегала. Дома в центре впитали в себя не один десяток войн и революций – но только в виде новостей разных лет, которые волнами, лишь иногда докатывались до столицы. Город как будто существовал в параллельной реальности, ничего не принимая всерьез, – и многие москвичи вместе с ним. Подумаешь, что-то горит. Подумаешь, убили губернатора. Подумаешь, разбомбили военную часть. Все происходило так буднично и обычно – менялся цвет штукатурки, лили дожди, весной роботы сбивали снег и сосульки с крыш, но Москва оставалась все той же – быстрой, жестокой и неостановимой, и ничто не причиняло ей боль, ничто ее не смущало, ни от чего не сжималось в страхе и тоске ее каменное сердце.
Кира петляла по улицам и запутывалась все больше и больше, пока вдруг не остановилась в начале какого-то переулка. Она давно сняла очки и быстро втягивала в себя воздух, чтобы продышаться и успокоиться. Проезжая часть была перекрыта промышленными роботами. Все они делали одно и то же: закрепляли рядом с каждой вывеской и витриной на русском точно такие же вывески – на китайском.
– А-а-а, Кирочка… – довольно протянул Стрелковский, завидев ее у входа в аудиторию. – Я тут решил заранее прийти, даже техников еще нет, сам вот пытаюсь настроить.
Микрофон разнес его голос по пустому пространству. НИИ – старый, степенный, с едва уловимой плесенью в потайных углах под сводчатыми потолками – загудел, как колокол, и Кира непроизвольно зажала уши.
Стрелковский поморщился и отошел от микрофона.
На первом курсе Кира восхищалась Стрелковским, все лекции слушала, открыв рот, потом напросилась лаборанткой, бегала ему за кофе и булочками – и принимала от него все – и похвалу, и брань, и даже пьяные слезы за полночь в преподавательской. Он долго жаловался ей, смущенно утирая нос и глаза бумажной салфеткой, что жену свою десять лет как похоронил, да так больше ни с кем и не сошелся, – и кому, кому теперь нужны все его труды, и ученые степени, и Нобелевская премия, о которой он вполне прагматично и амбициозно помышлял? Иногда Кире казалось, что Стрелковский смотрит на нее слишком пристально, будто намекая, что хваленые труды могут достаться ей, но она спешно отбрасывала подобные мысли, а Давид Борисович так же спешно отводил взгляд.
Он опекал ее, среди студентов Кира была его любимицей и имела право входить к нему в кабинет в любое время дня и ночи – притом, что требовал он от нее запредельно высокого уровня курсовых и лабораторных. Каждая ошибка Киры страшно удивляла его. Он аккуратно отводил ее в сторону – Стрелковский никогда не ругал при всех, берег ее самооценку – ласково смотрел ей в глаза и говорил что-то вроде: «Кирочка, мы же с тобой метим в большую науку, постарайся, ты точно можешь лучше».