– А как вас зовут? – спросила я.
– М-м… Карен Бауэр, – сказала она.
– Рада познакомиться, Карен.
Медсестра выразительно взглянула на меня и начала потихоньку отступать к двери. Я вышла следом и вернулась в детскую, где Хелен не отходила от малышки ни на шаг.
– Ну, давайте собираться, и поедем домой, – сказала я с улыбкой.
Сестра протянула мне права и планшет с листком, я расписалась, малышку мы устроили в детском автокресле, которое привезла в больницу ее мать, и пошли к лифту.
Когда мы выехали с больничной парковки, уже близился вечер. В родильном отделении нам дали смесь для кормления и пакет с образцами детского крема, шампуня и мази от опрелостей, но мы с Хелен все равно заехали в Target – купили там пижамки, маечки для новорожденных и подгузники.
Когда мы прибыли домой и Сэди с Чарльзом, в свою очередь, принялись с восторгом носить Элли на руках, я достала из шкафа плетеную колыбель и собрала постельное белье в стирку. В этой колыбельке уже довелось сладко поспать многим малышам. Теперь пришла очередь Элли.
Мы с Элом делили и радости, и трудности положения приемных родителей: трудности мы одолевали, а радостям – радовались. К тому времени, как в нашем доме появилась Элли, под нашей опекой уже побывало где-то сто сорок детей – одни задерживались всего на одну ночь, другие – на недели или на месяцы, а некоторые – даже на годы.
Своих первых приемных детей мы взяли в 1982 году. К тому времени мы уже три года жили в браке – в статусе смешанной семьи с тремя детьми. (В последующие несколько лет у нас появилось еще двое родных детей.) В нашей взрослой жизни отношения с Богом до тех пор не играли заметной роли. Эл был воспитан в условно католических традициях: его мать была католичкой, а отец вырос в семье лютеран. Семья редко посещала церковь. Я росла под влиянием пресвитерианства и в детстве бывала в церкви довольно часто, но, когда повзрослела, мои родители посещали ее все реже и реже. Семью, в которой я выросла, я часто называла «церковно-дисфункциональной». Мои родители развелись, когда мне было восемь, и если мы с тех пор и посещали церковь, то не чаще раза в месяц.
Когда мы с Элом поженились, мы приходили в местную церковь на свадьбы, на похороны и на особые праздники, скажем, на Рождество и на Пасху. Но ее посещение вовсе не входило в распорядок наших недель. Впрочем, мы с детьми молились за обеденным столом и перед отходом ко сну. А в 1980 году я вдруг захотела примкнуть к пролайферам. Церковь, в которой мы бывали, не разделяла моих взглядов, и я разослала письма другим церквям в округе, чтобы выяснить, какие из них поддерживают пролайферов. Откликнулась лишь одна – маленькая баптистская церковь. Я решила время от времени водить туда детей. Эл с нами не ходил – он вообще особо не посещал церковь.
Однажды вечером в 1982 году мы с Элом смотрели телевизор и увидели рекламу: в ней говорилось, что сообщество остро нуждается в семьях, принимающих под свою опеку детей, которые по разным причинам страдают от жестокого обращения или пренебрежения родителей. Мы переглянулись и согласно решили: раз у нас есть уютный дом, еда на столе и место в сердце, мы можем поделиться всем этим с обездоленными детьми. На следующий день я съездила в местный офис УДС и заполнила заявление для кандидатов в приемные родители. Потом собеседования, жилищная инспекция – и мы получили нашего первого подопечного мальчишку.
Сперва мы критически относились к родителям, опекунам и родственникам, которым полагалось бы нести ответственность за ни в чем не повинных детей, а самих себя видели в роли временных спасителей малышей, которых обижают и которыми пренебрегают. Мы не задумывались о том, почему это происходит: может, для пьяниц и наркоманов это нормально – так жестоко относиться к детям, а может, их тоже били в детстве, или у них жизнь тяжелая, вот они и злобятся. Нам такие родители казались беспредельным бессовестным злом. Мы на все смотрели просто, и пусть мы не понимали, что именно заставляло людей совершать подобные поступки, мы искренне пытались вмешаться и помочь детям, которых родители били и истязали – или о которых, в лучшем случае, просто не заботились.
Одного из первых младенцев, переданного под нашу с Элом опеку, спасли из машины в возрасте пяти дней от роду. Бросив его в машине в жаркий день, мать прихватила свои наркотики и сбежала. Ее арестовали, но о ребенке полиция узнала только после того, как приятель пришел внести за нее залог. Малыш выжил чудом и месяц пролежал в больнице, прежде чем мы смогли забрать его домой.
У другого младенца от истязаний растрескался череп. У детей на теле были ожоги от сигарет и следы побоев. Понимая, как страдали эти беспомощные малыши, наши дети приходили в ярость. Они эхом выражали наши собственные мысли – от «людей, которые это натворили, надо посадить в тюрьму на всю оставшуюся жизнь» до «избить их кнутами! Самих бы их сигаретами! Расстрел! Электрический стул!» Для таких людей наши дети не находили ни жалости, ни прощения. И мы сами, особенно в первые годы, часто ловили себя на том, что разделяем их чувства.