Обрывки вчерашнего дня начинают вспыхивать в памяти. Но все перемешалось: то черно-зеленое блестящее лицо смотрит с высоты ходуль, то мужчина с совиными глазами выскакивает неведомо откуда, то бесконечная поездка на машине в темноте, то гигантская книга, то мама в поезде говорит «вроде того, вроде того», то я откусываю хот-дог и слизываю голову у длинного червяка из кетчупа.
Потом мамины коричневые ботинки, которые торчат из-под грузовика.
Дальше можно не моргать. Теперь я вспомнила все. Я сажусь на кровати, и вдруг дикий крик вырывается у меня из груди, хотя я вовсе не собиралась кричать. Он сам выпрыгивает из меня, так бывает, когда чихаешь.
«Нет, нет, нет», – так звучит этот крик. Он разносится по комнате, отскакивает от потолка. Ноги дрыгаются вверх-вниз, ужасные тяжелые одеяла падают на пол грудой, и я одним прыжком выскакиваю из кровати. По коридору приближаются шаги, и в комнату врывается Дороти. При дневном свете она еще смуглей, чем вечером, совсем как индианка, на ней все та же пыльная черная юбка, что и вчера, достающая почти до щиколоток. Сегодня в нее заправлена синяя блузка, а на талии широкий кожаный пояс белого цвета. Волосы собраны в конский хвост, который болтается вдоль спины, она напоминает мне героиню из одного ковбойского фильма, который я когда-то видела.
– Сейчас, сейчас. Зачем же так кричать, – приговаривает она. Вообще-то я перестала кричать сразу, как она вошла, я очень рада видеть ее.
Дороти подбирает одеяла с пола и аккуратно складывает их. Она делает все очень ловко и быстро. Потом слышатся другие шаги, не совсем обычные. Человек тяжело ступает – топ, топ, и каждый «топ» чередуется с каким-то шаркающим звуком.
– Слава богу, вот и Деннис, – говорит Дороти, и в комнату входит мой дедушка. Рукава рубашки закатаны, лицо вспотело, как будто он работал в саду или что-то вроде.
– Я хочу поговорить с мамой, – говорю я. Я сжимаю руки в кулаки, сама не замечаю как.
Дедушка подходит ближе, и я понимаю, откуда этот шаркающий звук. Одна нога у него больная – он не может ее оторвать от земли, поэтому тащит за собой, когда идет. Вчера ничего такого не было – ни когда мы бежали по полю, ни когда он открывал железные ворота. Я понимаю, что все дело в той невероятной энергии, которая переполняла его вчера, – она давала ему такие силы, что он даже перестал хромать. Я не знаю, откуда я это знаю, но знаю точно.
Его большие бледные глаза смотрят на меня, и мне становится жарко и стыдно оттого, что я стою перед ним в прозрачной нижней юбке Дороти.
– Я хочу поговорить с мамой, – повторяю я уже тише, как будто шелестит крыльями бабочка.
Он присаживается передо мной на корточки – ему нелегко это сделать из-за больной ноги. Его лицо оказывается на одном уровне с моим.
– Конечно, Кармел. Но ты должна помнить, как важно всем нам сохранять спокойствие в нашем положении. Мы должны вести себя как взрослые и ответственные люди ради твоей мамы.
Я обдумываю его слова и понимаю, что он прав, и мне становится немножко легче.
– Оденься, а я пока пойду позвоню в больницу и узнаю, что нового, – говорит он. Дедушка поднимается, ему снова больно.
Он стоит передо мной, а Дороти сзади, они словно боятся, что я убегу, и ждут моего ответа.
– Хорошо, – соглашаюсь я.
Я подхожу к стулу, на котором лежит моя одежда, и смотрю в сад на деревья, жду, пока они выйдут, чтобы переодеться. Дверь захлопывается.
Теперь я вижу, что черные кусочки, которыми усыпан подоконник, – это тела мертвых ос. Они совсем высохли, лежат кверху брюшком, оттуда торчат тонкие, как паутинки, лапки. Живыми они были, наверное, гораздо тяжелее – как та пчела, которая билась о стекло, а потом вылетела, и я еще испугалась, что она упадет и разобьется. Теперь осы умерли, и тяжести в них не осталось. Как это странно, думаю я: быть живым – значит чувствовать тяжесть.
Одежда, которая была на мне вчера, кажется заскорузлой и грязной. Делать нечего, я все надеваю на себя, даже трусики. Хоть моя мама говорит: «Новый день всегда начинай с новых трусиков». Я сообразила, что у меня нет даже зубной щетки, чтобы почистить зубы. Надо спросить у Дороти, думаю я, может, у нее есть запасная щетка. Надеюсь, она не предложит мне свою, потому что пользоваться чужой зубной щеткой это ужас как противно.
За моей комнатой тянется длинный коридор, его стены до половины выкрашены зеленой краской, а верх – грязно-белый. Я иду в ту сторону, откуда доносятся голоса, и оказываюсь возле деревянной лестницы. Входная дверь на первом этаже открыта, и над железными воротами виден кусочек голубого неба. Небо совершенно такое, как всегда, как будто это самый обычный день, и мне от этого становится легче.