И вот уже мои глаза жадно скользят по фотографиям, облизывают родные черты, блеск глаз и заразительную улыбку и то, как он смотрит на меня, когда я нас фотографию на фронтальную камеру. И в этом взгляде нет пустоты, там целый мир для меня одной.
О, Господи! Я либо окончательно спятила, либо не вижу дальше собственного носа. Или вижу, но тогда что же мне делать? Как быть?
И где-то тут, сидя в ванной с почти уже остывшей водой я поняла, что рано или поздно, но мне придется наступить себе на горло, потому что я сама Демиду обрубила все входы и выходы.
У меня два пути. И оба ведут в никуда, а сидеть и ждать не про меня. Потому что мне надо было знать наверняка, обманули меня или я сама обманулась.
Черт!
И тут же в мою голову посыпались миллионы идей как так поступить, чтобы спасти свою гордость. Может быть прийти завтра на учебу и сделать вид, что ничего не случилось? А потом просто сидеть как на иголках и ждать, когда он подойдет…Да уж, осталось бы только задрать нос до потолка и чем тогда я буду лучше той же Карины?
Но, если уж смело идти до конца, то, что я буду делать, если мама окажется не права? Моя гордость будет окончательно и бесповоротно растоптана, а Громов и его верные приспешники еще раз посмеются надо мной.
Так и прошел еще один день, полный мучительных сердечных терзаний и невыносимых мысленных перипетий. И бы я, наверное, так и страдала бы, погруженная в свои дрязги, если бы не папа Веня, что за ужином следующего дня насел на меня и слазить просто так не собирался. А мой спаситель в лице мамы ушел на кухню, чтобы убрать посуду, пока я бесперспективно и бездумно ковырялась в своей тарелке.
— Ну и долго это будет продолжаться? — будто бы между делом спросил отец, а я встрепенулась и недоуменно уставилась на него.
— Что именно? — прохрипела я, так как вчерашние рыдания почти сорвали мне голос.
— Страдашки вот эти все твои сердечные, — и опять я словила его строгий взгляд.
— Пап, Демид мне, кажется, изменял. Тут без шансов, — стиснув вилку выдавила я из себя.
— Ага, так изменял, что почти с тобой ни на секунду не расставался, а теперь ходит по институту две недели как зомби с красными глазами и со сбитыми до мяса кулаками. Интересненько, не находишь? — клянусь, я чуть в обморок не шлепнулась прямо там же, ни то от счастья, ни от тревоги за него.
— Пап, — простонала я и умоляюще на него посмотрела.
— Ну что «пап»?
— Я не знаю, что делать, — почти шепотом выдала я и понурила голову.
— Ну ничего, ничего, подожди лет десять, а лучше двадцать, дочь моя. Наберешься мудрости и там уж решишь, как быть. А пока горюй, так уж и быть, я тебя благословляю, — и каждое его слово было пропитано сарказмом, что явственно говорило мне, что я опять где-то заблудилась.
И я подскочила, а потом и выбежала из-за стола, вновь запираясь на все замки в своей комнате и сходя с ума от внутренних противоречий. Черт! Почему все вокруг говорят мне, что я дура, хотя я убеждена в обратном? Несколько часов агонии, а я все там же — в тисках неопределенности.
И тут же перед глазами всплывает образ Демида, а я замираю посреди комнаты, с отчаянием глядя на подаренного им медведя.
— Я люблю тебя, прошу, не делай этого с нами!
И я люблю, очень, больше жизни и так, что сил нет дальше, ни жить, ни дышать.
— Теперь я хотя бы знаю, что ты меня ни во что не ставишь. Все, что было, между нами, все, что мы прошли и пережили, каждое мое слово ты обесценила, поверив на слово, по сути, постороннему человеку.
И слезы отчаяния струятся по щекам. А что, если это действительно так? Что, если именно я не дала шанса нам и нашей любви? Господи, я никогда себе этого не прощу. И он тоже. Никогда…
— Ты это сделала, Агата. Приговорила, без суда и следствия. И только потому, что я имел глупость один единственный раз накосячить в самом начале.
Боже!
И я замерла испуганной тенью у окна и устремила невидящий взгляд в ночное равнодушное небо. Вздохнула и прикрыла глаза, а потом решительно развернулась и взяла в руку телефон. Снова зависла, почти до крови прикусывая губу, а потом, превозмогая все свои сомнения, отерла ставшие уже ненавистными слезы и открыла список контактов.