– Если что, мы за дверью, Демьян Павлович, – ответил один из охранников и притворил за собой дверь.
Минутное молчание. Глаза в глаза. И мужик гадко и мерзко тянет свои губы в подобие улыбки. Чему радуется? Ну так кто же его знает?
– Отродье Юли? – в конец надоедает мне молчание, и я решаюсь первым развязать его язык.
– Да, – тянет он и характерным жестом зависимого долго-долго потирает нос туда-сюда, – со слухом у тебя, малец, как я вижу, все в порядке.
– Не жалуюсь, – пожал плечами я и сложил на столе руки в замок, давая ему понять, что я весь во внимании.
– Вообще-то я обещал твоему толстосуму-отцу помалкивать, но он просрочил очередной платеж. И вот я здесь, – кивнул он подбородком сам на себя.
– За что хоть платит тебе? – непринужденно, словно бы между делом спросил я.
– За молчание, – осклабился мужик, а потом заржал, как припадочный, демонстрируя мне желтые, гнилые зубы, – больше шести лет башлял мне, чтобы я тебе, щенок, ничего не сказал. И вот как судьба повернулась! Я здесь, сижу перед тобой и наконец-то имею право говорить, – и его хохот почти свернул мне мозги.
– Ну и? Скажешь, что толковое или продолжишь молоть ерунду? – мое сердце в груди колошматит как одержимое, но я делаю вид, что мне до фонаря от его фэнтезийных откровений. Он что-то знает. То, о чем я даже понятия не имею.
– Скажу, Демьян, – называет он меня по полному имени и меня форменно ведет, – скажу! Например, то, что Юле ты был нужен как прошлогодний снег. М-м, как тебе такой факт?
Удар с ноги в солнечное сплетение и еще один в живот. Но я невозмутим. Смотрю на мужика и умоляю себя просто слушать, но не воспринимать.
– Ну что ты замер как косуля в свете фар, родной? – насмехается он, – Не веришь? А это, между прочим, для всех было видно невооруженным взглядом, Демьян. Ты – всего лишь продукт сделки между семьями твоих родителей. Во благо, как говорится, голубых кровей. Вот только Юля всегда любила лишь меня. Меня одного! И вы с Павлом для нее были как кость поперек горла. А потом родилась наша Рада. Плод настоящей неземной любви, союза двух любящих сердец. Не то, что ты – побочный результат договорных отношений. Ты никогда не был нужен ей. Она ненавидела день, когда ты был зачат и когда родился на свет. Жаль только твой идиот папаша все не хотел это признать. Все пытался сохранить этот уродливый брак.
– Уродливый…брак? – прохрипел я.
– Он перекрывал нам кислород, лишал средств к существованию и только лишь поэтому Юля была вынуждена возвращаться к нему снова и снова. Но мы не могли жить друг без друга, и она сбегала опять. Она умоляла дать ей развод, но Павел же у нас перец принципиальный. Для него было важно только внешнее благополучие, а на остальное плевать он хотел с высокой горы. А потом Юли не стало.
И из горла мужика вырвалось сдавленное рыдание.
– Не стало моих девочек. Твой папаша-урод лишил меня всего! Это он должен был разбиться и сгореть в тот день! Он! А не Юля с Радой. Ненавижу вас, Аверины! Ненавижу!
Он еще продолжал что-то сбивчиво бормотать и плакать, сидя передо мной, а я не мог поверить в то, что услышал. Неужели все это действительно правда? Неужели мир настолько полон дерьма?
А в следующие мгновение дверь в кабинет открылась с пинка моего отца. Разъяренный, грудь ходуном ходит и глаза его суматошно бегают от меня к странному мужику и обратно. Страх, чистый и концентрированный – вот, что отражалось в его глазах, как безмолвное доказательство того, что я услышал правду.
Встал из-за стола, подошел к окну и открыл створку, тут же доставая из кармана пачку отравы. Вдыхал в себя ядовитые смолы и отстраненно слушал, как позади меня побитой собакой скулит незваный посетитель. Нецензурная брань и жесткие слова отца.
– Как он сюда попал? Как, мать вашу? – хороший вопрос, я бы тоже хотел это знать.
– Простите, Павел Сергеевич, затесался среди группы корейских делегатов, пальто спер у одного и дипломат, пока тот отошел на пару минут.
– Господи, меня окружают идиоты! – буквально рычал отец, – Уведите это недоразумение! Быстро!
– Бабки гони, Аверин! – орал мужик как резаная свинья.
– Все, Раков, перекрыли вентиль, – обрубает его мой родитель.
– Я пойду в прессу, козел, – верещал он уже где-то в приемной, – я все им расскажу! Все! Вся страна будет перебирать твои грязные трусы, Аверин! Так что гони бабки, мразь! Мне нужны бабки…
Где-то здесь наступила гнетущая, разрывающая душу тишина. Она выклевывала мои мозги и все добрые воспоминания, что были в моем детстве. Видимо услужливо высвобождала место для того воза новой информации, что в одночасье на меня свалилась.