Конечно же, отвечая на Танины вопросы, я не мог не задавать ей ответных аналогичных. С такой же откровенностью отвечала на них и она. И с ее слов, мне вырисовалась такая картина ее сексуального становления и взросления.
Ее первым интим-партнером был парень из Энска. Сейчас уже не помню точно, как она сказала, то ли из параллельного класса, то ли из соседнего двора, но хорошо помню ее фразу «второе полугодие выпускного класса мы проходили за ручку, ни для кого не было секретом, что Ромка и Танька – жених и невеста не для того, чтоб дразниться, а на самом деле». Но боясь боли от дефлорации, опасаясь случайной беременности, идя на поводу у представлений определенных кругов, Таня не отдалась ему полноценно, предпочитая петтинг и оральные ласки. Впрочем, Ромка (имя условно) сам был не русский, и ему льстило, что после свадьбы он сможет гордо кинуть консервативным родственникам окровавленную после дефлорации простыню, и сказать «А вы же говорили, что все русские девки – 6ляди. Убедитесь в том, что моя жена – исключение».
Первый жизненный удар Таня получила, когда довольная и счастливая успешным поступлением в вуз крупного города (далее – Крупногорска), вернулась в августе домой, чтобы пару недель до сентября провести в праздном ничегонеделании, обнимашках-целовашках-отсосалках-отлизалках со своим любимым Ромкой, и возможно даже, к ним придут сваты, и она станет его официальной невестой. Ее встретил на вокзале старший брат, странно молчаливый и почему-то совсем не радующийся щебетанью сестры.
- Ты простыл, что ли? У тебя глаза слезятся. Или случилось что-то?
- Дым попал, — буркнул он в ответ и выбросил окурок из окна машины.
Дома ее встретила мама в черных одеждах. Папы не было. Не было дома, и не было в живых. Он внезапно скончался несколько дней назад, накануне последнего Таниного экзамена, и было решено ей об этом не говорить, чтоб она не бросила всё и не примчалась домой. И кто сможет сказать тут, это было верное решение или нет?
Таня подозревала, что самое веское слово в решении не сообщать ей о горе принадлежало ее невестке, жене брата, с которой как-то не нашлось взаимопонимания, и которой явно не улыбалось прожить еще год с золовкой под одной крышей. Но прямого повода конфликтовать не было, и под горячую руку подвернулся Ромка. Когда он, с улыбкой до ушей, ошалевший от радости после долгой разлуки, кинулся ее целовать и обнимать, получил по рукам, получил кучу обидных слов от «тупой бесчувственной скотины» до «чурки нерусской», получил слезы и истерику, получил рыдание на своей груди и массу невыполнимых требований, от «убей эту гадину-невестку» до «увези меня за границу, я не хочу жить в этом городе и в этой стране».
Таня уехала на учебу еще до истечения сорока дней, понятно, что ни о каком сватовстве не могло быть и речи. А Ромка действительно был не «ума палата». Он даже не сделал попытки поступления в институт, и осенью был забрит в солдаты. Весь первый курс Таня проходила в траурной одежде, не ходила ни на какие вечеринки, вела себя очень строго, одергивала соседок по комнате в общежитии, если какое-то их веселье и шутки казались ей неподобающими ее печали. Утешалась только письмами от Ромки. Старалась ему писать подробно о своей студенческой жизни, об интересных предметах и экстравагантных профессорах, о достопримечательностях Крупногорска и бурных политических событиях. Наверное, этим и оттолкнула, а возможно, подспудно и сама поняла по неграмотным строчкам, корявым предложениям и скудным мыслям, что он ей и она ему – не пара.
Во всяком случае, ее второй жизненный удар — расставание с первой любовью, был не таким неожиданным и ошеломляющим, как смерть отца. Это не было внезапной гибелью здорового человека, а скорее медленным угасанием обреченного больного. Ромке дали отпуск в то лето, которое было у Тани после окончания второго курса. Они встречались, точно так же целовались-миловались, Таня с удовольствием подмечала, что ничуть не утратила мастерство минетчицы, и что спустя почти двух лет воздержания (свои пальчики не в счет) ее клитор так же отзывается на мужские ласки, и оргазм потрясает ее тело точно так же, как и в первые разы еще в школьные годы. Но и с какой-то обреченностью давала себе отчет, что во всем остальном этот мужчина с крепкими бицепсами и невзначай вырывающимся крепкими словечками (чего раньше не было, издержки жизни в казарме) ее не трогает совершенно, что ей неинтересно быть с ним и беседовать о чем-либо, что он не знает и не желает знать элементарных вещей, что она будет стыдиться его манер и речи, если они окажутся где-то совместно в интеллигентной компании, и что он тоже стыдится ее, избегает прогулок в людных местах и посещений кино и кафе, потому что она безобразно располнела, тем паче будучи от природы далеко не худышкой.