— Вы хотите сказать — выпил? Я не пью уже несколько часов. Начал около полудня и убедился, что алкоголь не помогает… Но от стакана вина не откажусь. При условии, что вы тоже выпьете. Один я не буду.
— Конечно. Предпочитаете сухое или крепленое вино?
Он предпочитал сухое, поэтому я сходил на кухню и открыл бутылку бургундского. Я придвинул маленький столик ближе к креслам и стал наливать вино так, чтобы он видел, что я ничего не подсыпаю в стакан. Потом я сел в кресло, мы подняли стаканы, и я предложил тост за его скорейшее выздоровление от ран физических и душевных.
Мы чокнулись, и он сказал:
— И за ваше выздоровление.
Знает ли он о Диерде? Неужели он интересовался моей жизнью до переезда в Тусон, узнал о несчастном случае и догадался о правде? Нет, этого не может быть, хотя он несомненно о многом догадывается. У всех людей есть душевные раны. Я сказал:
— Мистер Рамос, скажите мне, пожалуйста, правду — зачем вы пришли? Вы подозреваете меня в убийстве и в то же время называете свой визит частным, неофициальным. Причем я верю, что вы пришли как частное лицо. Если я и убил того парня, вряд ли вы рассчитываете на мое признание. Так зачем же вы пришли?
Он задумчиво потягивал вино, будто размышляя над своим ответом, потом поставил стакан:
— Сегодня я уеду и, возможно, в Тусон больше никогда не вернусь. Что же касается вас, я просто хочу знать, прав я или ошибаюсь. Правы ли капитан и Рыжик, полагая, что у меня не всё в порядке с головой.
— В то время как, по-вашему, не всё в порядке с головой у меня?
— Забудем о голове. Я полагаю, вы убили Курта Стиффлера и, по всей видимости, ещё кого-то, из милосердия. По той же причине вы убили вашу собаку, которой кто-то подсыпал яда.
Я полагаю, вы с такими подробностями рассказали о ней, чтобы облегчить душу. Вам стало бы ещё легче, будь вы в силах рассказать о своих других жертвах.
Продолжайте, сказал я. Я не мог, естественно сказать правду этому человеку, но внезапно почувствовал, что не могу и лгать.
— Я не думаю, что вы признаетесь, и даже надеюсь, что этого не произойдет. В противном случае я оказался бы в двусмысленном положении. — Он отхлебнул из стакана. — Я пытаюсь осмыслить произошедшее. Вы верите в Бога мистер Медли?
— Конечно.
И готовы сделать все, что он прикажет — словом или знаком?
— Разве не так поступит всякий истинно верующий?
Он глубоко вздохнул. Я заметил, что он допил вино, и, подняв бутылку, жестом предложил ему налить еще. Но он сказал:
- А нельзя ли немного крепленого, о котором вы говорили?
— С удовольствием, — ответил я.
Я прошел на кухню и открыл другую бутылку. Вернувшись в гостиную, я наполнил его стакан.
Он сказал:
— Спасибо. Не возражаете, если я продолжу?
— Ни в коем случае, — сказал я. — Но вы очень странный человек, мистер Рамос.
Он улыбнулся, и на этот раз его улыбка была более естественной. На некоторое время он забыл о своих переживаниях. Он сказал:
— Я пытаюсь понять, почему некоторые люди считают, что Всевышний избрал их орудием для осуществления милосердия? Думаю, потому, что сами страстно желают такого милосердия. Они хотели бы умереть, но по ряду причин не могут это сделать. И кроме того, подсознательно они хотят быть пойманными. Только поэтому вы оставили труп Курта на своем заднем дворике, хотя спокойно могли перевезти его в другое место.
Умный человек. Я даже начал слегка опасаться его. Его и самого себя. Я с трудом контролировал себя. Мне страстно хотелось признаться и освободить душу от неимоверно тяжелого груза. Но он был прав — я не могу этого сделать. Не Могу потому, что тогда перестану быть полезным Всевышнему.
Глаза Рамоса пугали меня, потому что смотрели добро и ласково.
— Начали вы иначе, как обычно бывает с людьми, ощущающими за собой вину. Мистер Медли, я полагаю, вы отправили на тот свет кого-то без санкции Всевышнего.
Но я убил её из милосердия, из сострадания! Я любил её и не мог вынести её ужасающих воплей! Это был акт милосердия, даже если Всевышний прямо не указал мне, даже если тогда я был безбожником!
Неужели я кричал? Нет, ни слова не сорвалось с моих губ, они остались у меня в мозгу. Я закрыл лицо руками, спрятал глаза, не желая, чтобы он видел в них муку.
Я больше не мог это выносить.
Я убрал руки с лица и сказал:
— Боюсь, мы достаточно поговорили. Не хочу показаться невежливым, но прошу вас уйти.
Он удалился, не произнеся ни слова.
Я ходил взад-вперед по гостиной. Почему я не признался самому себе и Всевышнему, что убил Диерду из своекорыстных побуждений, а не из милосердия? Потому что просто не мог вынести её крика? И если сейчас я признаю свою вину, не простит ли меня Всевышний и не уделит ли мне частицу своего милосердия?