Наташа увидела, но не осознала этот странный вопрошающий взгляд цыганки, брошенный на широкозадую, коротко стриженную бабу, а потом цыганка, с молчаливого согласия сокамерницы, ударила Наташу кулаком в лицо. Отлетев в сторону, Наташа ударилась затылком о кровать. Она вслепую попыталась отбиться, но на помощь цыганке бросилась бомжиха, скалящая редкие гнилые зубы.
Наташа очнулась на полу, без кофточки, в разодранном лифчике. Рядом валялась вонючая блестящая тряпка, отданная взамен. Над потолком горела дежурная лампочка, а в окне улыбалась половинка Луны, убывающей, и оттого печальной.
На допрос Наташу вызвали только ближе к обеду. Все утро она отлеживалась, не вставая с нар, стараясь не реагировать на подначки сокамерниц. Помимо кофточки, она лишилась и куртки, которая тоже оказалась у цыганки. Взамен Наташа получила пуховик: старенький, с разодранными карманами и грязными рукавами, вонявший немытым телом и дешевыми духами. Это было ужаснее всего, потому что от чужих, неприятных запахов ее немилосердно тошнило. На обед дали жиденький суп, но есть Наташа не хотела, выпила пустой, почти несладкий чай и снова улеглась на свое место.
Потом в дверях загремели ключи и конвоир повел ее по узким коридорам в комнату для допросов. Идти, с заложенными за спину руками, мимо дверей, выкрашенных в мерзкий синий цвет, с закрытыми циклопьими глазками, было жутко. Где-то посередине пути Наташа начала подвывать, и в кабинет вошла вся в слезах.
Следователь, похожий на грызуна, посмотрел на нее с отвращением. Похоже, это чувство она теперь вызывала у всех. Памятуя о просмотренных сериалах, Наташа сквозь зубы процедила, что без адвоката говорить не будет, и попросила дать возможность позвонить.
— А что у нас с лицом? — невежливо поинтересовался следователь.
— Ничего.
— Нет, в самом деле… Нос разбит, глаз заплыл… С кровати, наверное, упала?
— Вот именно, — мрачно подтвердила Наташа. — Дайте телефон.
— И кому звонить собралась? Подельникам?
— Я имею право на звонок, — упрямо цедила она сквозь зубы. — И мне надо к врачу. Вы что, не видите, что мне плохо?
— Ребенку, которому ты шею свернула, еще хуже, — безжалостно парировал следователь. — Но будь по твоему. Дежурного адвоката мы тебе вызовем, конечно. А пока в лазарет пойдешь, раз говорить не желаешь. Иди уже, звезда Ю-тьюба! Конвой!
В лазарете церемониться с Наташей тоже не стали. Говорить о своей беременности она не отважилась. Ссадины врач залил йодом, потеряв к своей подопечной всякий интерес.
Ближе к вечеру Наташу снова выдернули из камеры и отправили в комнату для допросов, но на сей раз вместо следователя с лицом хорька, за столом сидел приятный дядька в строгом, на вид, довольно дорогом костюме.
— Добрый день, Наталья, — бодро сказал он и представился. — Виталий Андреевич. Я — ваш адвокат. А что у вас с лицом? Хотите курить?
Все это он выпалил автоматной очередью, подал носовой платок и пачку «Гламура». Наташа облизнула пересохшие губы, так ей хотелось сигарету. Но когда ее рука потянулась к пачке, она вдруг нахмурилась.
То, что адвокат принес ей дамские сигаретки, причем ее любимые, показалось подозрительным. Она еще раз окинула взглядом дорогой костюм, внимательно оглядела шикарные ботинки и резко спросила:
— Виталий Андреевич, а вы… дежурный адвокат?
Она ожидала наполненного отвращением взгляда, и даже приготовилась, подобравшись, как охотившаяся кошка, но Виталий Андреевич, улыбнулся мягко, и вроде бы даже сочувственно, показывая мелкие квадратные зубы.
— Наталья, я — вовсе не дежурный адвокат. Меня наняли ваши товарищи. Но об этом мы здесь говорить не будем, хорошо? Финансовый вопрос вас вообще не должен занимать в данный момент. Думайте о том, что невиновны, и оказались тут случайно. Недоразумение, в которое вы чудом оказались впутаны, скоро разъяснится. Вы меня поняли?
— Поняла, — сказала Наташа и даже головой затрясла, показывая, что она вовсе не такая дура, какой кажется, а потом робко поинтересовалась: — А вы хороший адвокат?
Виталий Андреевич рассмеялся, но в этом смехе не было ничего обидного. Напротив, хохотал он весьма заразительно, и Наташа волей-неволей сама улыбнулась, хотя растягивать лопнувшие в драке губы было больно.
— Хороший, Наташенька. И дорогой. А теперь давайте перейдем к делу. Нам надо выстроить линию защиты. Вы курите, если желаете, курите и рассказывайте.
Жадно паля сигарету за сигаретой, Наташа рассказала все: от участия в митинге на Болотной, до налета на Дом малютки, выдала всех подельников, настаивая на том, что ничьей смерти не хотела, и вообще затея изначально ей не нравилась. Войдя в раж, она настолько отчетливо представила себя жертвой, что от жалости к себе самой в горле свело. Выплескивая детали на своего защитника, Наташа подсознательно затягивала беседу, подозревая, что сегодня ее никто уже не выпустит, и придется возвращаться в стылую сырость камеры, к соседкам, пинавшим ее по ребрам носками стоптанных сапог.
Адвокат слушал и мрачнел.
— Наташенька, не хочу вас пугать, но дело плохо, — грустно сказал он. — Если бы не все это… Ну, максимум получили бы вы два года условно за убийство по неосторожности, и это при самом плохом стечении обстоятельств. А сейчас я, признаться, в некоем затруднении.
— Я не понимаю, — жалобно сказала Наташа. — Вы что, меня не вытащите отсюда?
— Понимаете, в чем дело, милая, — проникновенно сказал адвокат и даже взял ее за руку, — вы в этом деле не единственная подследственная. Но ваши товарищи по несчастью молчат. Если вывалить следствию вашу версию произошедшего, это нельзя будет квалифицировать как хулиганство, приведшего к смерти по неосторожности. Налет был организован, и, стало быть, по делу вы будете проходить как группа лиц. А преступления по предварительному сговору, совершенные группой, караются куда строже.
— И что мне делать?
— Прежде всего, молчать. Вы имеете право не давать показания против себя. Версию для следователя мы сейчас подкорректируем. Прежде всего, запомните: ни в какой организации вы не состоите. Людей, которые пригласили вас в Дом малютки, раньше никогда не встречали. В акциях протеста участия не принимали. У нас, юристов, это называется, уйти в глухую несознанку.
Виталий Андреевич задорно ей подмигнул. Наташа вновь обрела уверенность в себе и, приободрившись, спросила:
— И что мне это даст?
— Вам должны будут либо предъявить обвинение, либо выпустить. Я более подробно ознакомлюсь с материалами дела, но, как мне кажется, там нечем крыть. Взяли вас не на месте происшествия, на видеозаписи вы в маске, так что, думаю, через семьдесят два часа вас выпустят. Главное — молчите. Ни одного слова следствию, понятно?
— Понятно, — кивнула Наташа, а потом жалобно попросила: — А можно я Мише позвоню?
— Нельзя, — покачал головой адвокат. — У Михаила сейчас своих проблем выше крыши. И потом, в СИЗО, знаете ли, телефонов нет.
— Его арестовали? — ужаснулась Наташа. — Но как? Когда?
Виталий Андреевич скорбно покивал.
— Да в тот же день, что и вас. Как вы думаете, почему за вами приехали на дачу? За организацией давно велось наблюдение, и после вашей выходки, всех участников сразу накрыли. Даже маски не помогли. В общем, Наташенька, если вас вызовут на допрос, а меня рядом не окажется… всякое, знаете ли, бывает… ни единого слова!
— Поняла уже, — мрачно сказала Наташа. — Хорошо, я ничего не скажу.
Ночи Наташа боялась больше всего, потому что самое страшное в этом учреждении, обозначенном короткой аббревиатурой СИЗО, происходило по ночам. В прошлый раз ее побили, раздели, ограбили. Чего ждать от сегодняшней ночи было неизвестно. И вообще, что это за обозначение такое — СИЗО? Воображение рисовало сизокрылого голубя, расхаживающего с гордо выпяченной грудью по тротуару в поисках крошек и семечек. Наташе всегда казалось, что голуби — птицы вполне интеллектуальные, и глаза у них умные, в отличие от тупых воробьев и злобных чаек. И вот сейчас она сидит на своей коечке, называемой нары, поджав колени к подбородку, и думает, что СИЗО — от сизокрылого, и если думать об этом, она, возможно, не сойдет с ума.