И Израильский Друг остался. Он был с нами почти три года этой войны. Он переходил из подразделения в подразделение, переезжал из города в город, он приезжал к нам на ремонт раз пять — то «Новой почтой», то разбитым бусом, то в руках кого-то в форме, и мой муж узнавал его в лицо и клялся, что он никогда больше не подойдет к этому пылесосу, а потом менял гнев на милость и обещал попробовать оживить это тело еще раз, и Израильский Друг не подводил, оживал и снова шел служить в армию, храня в своем горячем пузике сотни судеб — раненых, погибших, аватаров, тысячи справок формы 3957, рапортов, суворих доган и всего-всего этого квазибумажного, без которого не может существовать ни одна армия мира, а Українська Паперова — в первую очередь. Он честно служил в армии по контракту до закінчення особливого періоду, который так и не закончился.
Неделю назад Муж Долбоклюя констатировал смерть.
Израильского Друга хоронили с почетом. Делегация Цахаля во главе чуть ли не с министром обороны страны произносила торжественные речи о том, как они гордятся сослуживцем, павшим в боях за свободу Украины, и что их поддержка нашей Родины всемерна, пузатый украинский генерал произносил ответные речи о взаимодействии и благодарил за поддержку, медслужба Айдара стояла сзади и вытирала слезы платочком, и все прощались с достойным военным другом, и, наконец, его опустили в могилу, сыграли гимны и дали двойной салют из «калашей» и УЗИ. Тут Леся наконец проснулась и долго не могла понять, где реальность, а где все это. Но за упокой мы, разумеется, потом выпили. Тут пришел Муж Долбоклюя и сказал, что мы гребаные алкоголики, а на тело он в свободное время посмотрит еще раз, есть у него пара версий, как его реанимировать. И ушел спать, а мы — пить дальше.
Холодильник белорусско-израильская журналистка, кстати, не помыла и долгими холодными вечерами, когда мы перечисляем друг другу накопленные за три года между военными и волонтерами обиды, мне обязательно это припоминают.
— Коллега, — задумчиво говорит Лаврентий Павлович, — а вот скажите мне как человек более военный... Если эти штабные долбоебы на Половинке вписали мне в военник специальность «корректировщик», то когда меня следующий раз призовут воевать, меня заставят быть корректировщиком или все-таки сделают доктором?
— Видите ли, коллега... — отвечает Лектор, — я должен вас разочаровать. Вы не доживете до следующего призыва. Дело в том, что наш противник, да, собственно, и мы сами, не любит корректировщиков отдельной чистой любовью. Поэтому вас, коллега, убьют. И лично меня это очень расстроит, поскольку ваш мультикам не подходит мне по размеру. Но, кстати, шеврон... Коллега, а вы не думали мне его отдать до того, как вас убьют?
Начинается веселая возня за редкий шеврон Лаврентия Павловича, на который коллекционер Лектор точит зубы уже полгода. Наконец Лаврентий Палыч убегает с криком: «Работать, бездельники!»... Лектор закуривает еще одну.
— А вот, — говорит он, — помню, был у нас случай — один боец решил покончить с собой посредством высокой дозы лоперамида. Написал, значит, записку: «В моей смерти прошу не винить никого, а особенно комбата», выпил две пачки и лег умирать. А я вам скажу как доктор, помирать от запора — очень неприятное занятие... Ну вот. Короче, когда он у меня обратно какать стал, отправляю я его в психушку. А он упирается, кричит: «Мне печать батальона на документы нужна»... Ехай, говорю я, — тебе там в палате Наполеон печать поставит...
— Слушай, ты ему хоть рассказал, как правильно самоубиваться? — интересуется поверх чашки Лада.
— Еще чего. Пусть лоперамидом травится, если понравилось.
— Правильно, — резюмирует Лада, — лоперамида-то у нас много.
Доктора допивают кофе и растворяются где-то внутри больницы. Мы идем собирать вещи.
...Через полчаса, проходя через холл больницы, мы видим приткнувшихся по скамейкам бойцов в полной экипировке, чертовых этих гибридов Рембо с БМП, вскидывающихся на шаги каждого нового человека с детской, щенячьей какой-то надеждой в глазах...
— Ваш там? — тихо спрашивает Катя.
В ответ сыплется какая-то несвязная история, про бежали-стреляли и те тоже... стреляли, и вот, привезли, а он, а ничего не говорят, и ждем, и страшно, и вот он там, а мы тут, а полчаса никто не выходит...
— Ничего, мужики, ничего, — гладит Катя по выпирающему из кармана магазину кого-то ближайшего, — они вытащат. Они тут для этого. Все будет хорошо...